Рыдания сдавливали горло. Хотелось спрятаться, исчезнуть и не видеть больше этот причудливый, вывороченный мир и всех его обитателей.

Красные пятна расползаются по щекам, выедают кожу на тонкой шее. Ногти впиваются в плоть, скребут, скребут по огненным отметинам. Зуд только усиливается. Под кожей поселились блохи, клопы, мелкие прожорливые твари. Руки сами тянутся к ножу: взрезать, стянуть ее, обнажая мышцы и жилы. Передавить всех букашек. С хрустом.

Красные язвы, красная кровь, красное, красное всюду.

Тураах подскакивает с орона. Наяву то же. Алые пятна пляшут на руках, на плечах. Пляшут… Да это же сполохи от жарко натопленного очага!

Тураах выдыхает, откидывается на постель, обводит взглядом узорчатые балки. И снова цепляется за красное: знакомый с детства узор, забава долгих зимних вечеров, отбрасывает Тураах в ночной кошмар и дальше, к входу в логово Кутаар.

От красного тошнит. Не видеть бы, исключить из мира все его оттенки. Тураах переворачивается на живот и утыкается лицом в теплую доху из чернобурки. Засыпать страшно, но усталость берет свое: понемногу она снова проваливается в переливающуюся алым тьму.

За дверью раздался скрип снега под тяжелыми торбасами. Нарыяна – эту поступь она ни с чьей не спутает – соскользнула с орона, на цыпочках подошла к двери. Пропело рассохшееся от наполнявшего юрту жара дерево, и через порог шагнула закутанная в шкуры фигура. Дождалась! Нарыяна прильнула к пахнущему конским потом и морозом мужу.

– Подожди, дай раздеться, – усмехнулся в покрытую изморозью бороду Таас, отстраняя растрепанную со сна жену. – Ух, мороз крепчает! Что дочь?

– Спит… Подогреть молоко? Или кумыса?

– Не надо ничего, – шепнул Таас, любуясь простоволосой, сонной Нарыяной. Уютной, неприбранной он ее любил больше всего. Скинув обледенелые шкуры, Таас притянул жену к себе, поцеловал нежно.

А дальше совершалась то обыденное волшебство, что доступно только двоим любящим друг друга.

Края гниющей плоти расходятся, выпуская наружу хищно скалящихся детей Кутаар. Медночешуйчатые ящерки стремительно расползаются в стороны, облепляя соседских ребят. Просачиваются под одежду охотников, вгрызаются в кожу.

Кровавые язвы зияют на щеках Бэргэна, на могучих руках Тимира, на дряблой шее старухи Сайыыны, разносчицы сплетен, рассыпаются по лицу соседки-Уйгуны. Красные пятна разъедают светлую кожу рыжеволосой Алтааны, покрывают руки матери, и она кричит, кричит, ногтями раздирая плоть. Откуда-то снизу раздается:

– Кутаар, кутаар, татаар-кутаар, поймай кутаар, обласкай кутаар.

Зрачки Тураах расширяются, рот распахивается в беззвучном вопле: мир тонет в крови, гное и зуде.

Тураах всхлипнула и заметалась на постели, что-то бессвязно бормоча.

– Ну вот опять… То крутится без конца, то вскрикивает… однажды даже смеялась, – Нарыяна, вставшая подбросить дров, вздрогнула, обхватила себя руками и взглянула на мужа. Таас знал этот взгляд. Скинув с себя меховое покрывало, он поднялся с постели и подошел к жене.

– Глупенькая, что плохого в том, что Тураах – удаганка? Это почетно, – прогудел Таас. Огрубевшие, мозолистые ладони осторожно скользнули по плечам жены.

– Она ведь совсем еще юная, – Нарыяна тихонько всхлипнула. – Что ее ждет? Как она устроится? Посватается ли хороший парень за удаганку?

– Тураах справится, девочка бойкая. И силы духа в ней больше, чем кажется. Что до замужества…– Таас нахмурился, раздумывая, – И для удаганки найдется парень. А те, что побоятся девки-шаманки, не пара нашей Тураах.

Таас обнял сдерживающую рыдания Нарыяну и шепнул: