Все, связанное с моим рождением – тайна, покрытая мраком. Когда-то я думала, что я – приемная. Уж очень подозрительно моя мама отказывалась рассказывать о чем бы то ни было, связанном с моим рождением. Спросить мне об этом некого. Родители моей мамы погибли, когда она была студенткой, и она с тех пор живет совсем одна, у нее нет ни братьев, ни сестер, ни дяди, ни тети. Есть одна взбалмошная родственница на Украине, тетя Рита, пятая вода на киселе, но последние годы с ней никакой связи нет, потому что тетя Рита пошла воевать против России и знать нас больше не хочет. Мама пишет ей открытки на каждый праздник, потому что у нас нет ее нового номера телефона, и к тому же та заблокировала маму в своих контактах в Сети. Но мама все равно пишет и пишет, что мне совершенно непонятно. Если тетя Рита – враг России, то она и наш враг, это логично. Но мама – пацифистка, готовая на любые компромиссы и не желающая воевать ни с кем и никогда.

– Алехандро, заметано? – Папа едва заметно нервничал, ведь я не закричала: «Ура!» Я никогда не кричу «Ура!», когда папа зовет меня на «мероприятия», особенно связанные с убийствами или угнетениями животных, а папа всегда по этому поводу нервничает. – В одиннадцать я у тебя! Джонни и Глебушка о тебе соскучились!

Джонни – это, конечно, Ваня. Но они его так зовут – не в шутку, всерьез, что приводит меня в бешенство. Веками некоторые из наших людей смотрели на Запад и искали там примеры для подражания – говорили и писали на французском, немецком. В прошлом столетии, в самом конце которого я родилась, заговорили и на английском, благодаря тому, что Америка, отсидевшись за океаном во время обеих мировых войн, стала сверхдержавой, учителем всех народов и главным производителем кинофильмов, второсортной литературы и учебников «Как стать счастливым», «Как стать богатым», «Как стать здоровым». И некоторые, как, например, семья моего папы или моя учительница английского языка в школе, нежно любят иностранцев, как далеких потерянных родственников.

Может, это какой-то зов предков? Осел у нас француз, не добежавший обратно до Парижа в 1812 году, или немецкий дядька-гувернер пустил корни, женился, завел детей, чьи праправнуки теперь с тоской смотрят на Европу и не могут понять, почему их туда так тянет, почему им все европейское кажется родным и прекрасным, а наше – убогим и чужим.

– Папа, я…

Я замялась. Ведь я пока не говорила папе о своем волонтерстве, не уверена, как он к этому отнесется. А сказать еще, и что я променяю папу, Джонни и Глеба на двух бородатых и усатых йорков и пятьдесят рублей, которые мне заплатят за десятиминутную прогулку с ними, – это унизить папу и его сыновей. Хоть папа и считает, что лучше зарабатывать копеечку, чем грезить о «Бентли» и шикарной жизни, в данном конкретном случае он просто обидится и бросит трубку – я отлично знаю своего папу. – Давай в одиннадцать тридцать, хорошо?

– Ленишься! Все ленишься и спишь! – укоризненно сказал папа. – Вот мои мужики уже встали и сбегали в бассейн! А ты бока отлеживаешь!

Бассейн находится на минус первом этаже папиного дома. Еще у него в доме живут такие богатые люди, что другим жителям в один лифт с ними заходить не разрешается. Если они едут, то охранники оттесняют всех и не дают войти. Я рада, что живу не в том доме, особенно после того, как папа рассказал, что однажды автоматчики заставили всех лечь на пол в лифте, потому что ехал какой-то восточный гость и рядом с ним нельзя было стоять. Он захотел войти в лифт – и вошел, не стал ждать пустой. А остальных положили на пол. Но в бассейн я бы тоже с удовольствием бегала каждое утро, если бы он был у нас в доме.