– Не убивай, – прошептал он, – парень, пощади!

Рука Лекса не дрогнула.

Он не помнил момент, когда покидал арену. Не видел, как убирали труп. Сел на пол в раздевалке и заметил, что до сих пор сжимает нож. Мастер-наставник опустился рядом, хлопнул по плечу:

– Молодец, курсант! Красиво дрался!

– Спасибо.

Что чувствует человек, отнявший чужую жизнь? Облегчение, звенящую пустоту. И счастье.

К вечеру жара спа́ла. Пока кабина отдавала тепло, было терпимо, а вот когда остыла, Артур начал зябнуть, да и все продрогли. На вопли Шкета, умоляющего выдать хоть какую-нибудь ветошь, чтобы укрыться, конвоиры не реагировали. Артур надеялся, что ночевка будет под открытым небом, тогда он попытается сбежать. В благородство омеговцев Артур не верил, а перспектива, описанная Остряком, не радовала. Какая разница: быть пристреленным, пытаясь освободиться, или сдохнуть, защищая чужие интересы.

Когда холод стал невыносимым, пленники сгрудились в кучу, подобрали с пола тряпку и обмотались ею. Артур чувствовал напряженную спину Ломако; прижавшийся к правому боку Жбан мелко дрожал и скрипел зубами.

Дернувшись, грузовик затормозил. Шкет оживился, высунул из-под тряпки голову – ждал, что выпустят. Даже Ломако, застывший камнем, пришел в движение.

На улице переговаривались омеговцы, появился еще один голос – неразборчивый, скрипучий. Хлопали двери, то взрыкивал, то замолкал танкер. Наконец громыхнул замок, двери распахнулись, и в салон втолкнули двоих тощих ободранных парней. Даже в темноте было видно, что у одного из них под носом кровь. Метнувшись в угол, парень растер запястья, оглядел пленников исподлобья и скрестил руки на груди. Второй как рухнул кулем, так и валялся. Осмотревшись, первый сел возле друга на корточки, потрогал его шею и вздохнул. Других пленников он демонстративно не замечал. Обеими руками взъерошил волосы, вцепился в оконную решетку, подтянулся и заорал:

– Мы что, рабы? Мы вольные, дети вольных! Эй, слышите? Шакалы! Дерьмо ползуновье! – Сплюнул и уселся, прижавшись спиной к стенке. Лицо его было бугристым, будто обожженным. Потер расквашенный нос, скривился. Его товарищ в себя так и не пришел. – Что вылупились? – Это должно было прозвучать гордо, но получилось жалобно, как будто мальчишка собирается зареветь.

– Ну шо ты лютуешь, хлопэць? – проговорил Ломако с сочувствием. – Мы-то тебе не вороги.

Мальчишка вскочил, оскалился, точно брошенный в клетку волчонок:

– Мы им все время помогали, а они… налетели, все разворотили, постреляли всех! – Он задышал часто, шумно и отвернулся.

– Кто «мы», кто «они»? – полюбопытствовал Шкет.

– Они. – Мальчишка пнул стенку кузова.

– А «мы»?

– Вы не поймете. – Он махнул рукой и принялся теребить латаную-перелатаную куртку с бахромой на рукавах; на ремне болтались кожаные косички, украшенные клыками панцирных волков. – Вы привыкли жить под кем-то, мы, – мальчишка гордо вскинул голову, – нет.

– Тут такое дело… – заговорил Шкет. – Сегодня в обед на нас напали кетчеры. Омеговцы отбились и связались со своими. Потому вы теперь в немилости.

– Но мы-то при чем?

– Это ты им, – Шкет кивнул на кабину, – объясни.

– А куда хоть едем? – спросил мальчишка, шмыгнув носом-картошкой.

– Нихто нэ знае, – пророкотал Ломако и уставился на серебристый квадрат лунного света, льющегося в окно.

Видно, что мальчишка у бандитов недавно, ершистый, бредит свободой. Но проходит несколько сезонов, и такие гордецы превращаются в убийц с мутными глазами.

Артур замерз, вернулся под тряпку к Шкету и охраннику. Ему повезло меньше других – взяли полуголым, в майке. Благо, мокасины успел обуть. Ломако был одет в старую, заплатанную на локтях кожаную куртку и ношеные штаны, остальные – в рубахи из плотной ткани.