При одной мысли, что у него закончатся батарейки и он в кромешных потемках станет пробираться на ощупь, путаться, мыкаться, корчиться под давлением вышних недр, – он приходил в смертное содрогание, он потел, у него сводило лопатку. И вот он наконец найдет какую-нибудь лестницу и, обливаясь слезами, примется бесконечно карабкаться, и вдруг наткнется на обрыв лестничного звена – хуже этого он мог придумать только обвал туннеля, заперший его в тупике. Именно под землей мысль о том, что он должен будет умереть, стала особенно важной. Это как раз и вывело его на свет Божий. Он теперь много думал о смерти. Причем не как о жгучей абстракции пустоты, в юности приводившей его в мрачное бешенство. Думал он теперь о вещности смерти. О том, как всё это будет происходить – быстро, ловко, незаметно; или, напротив, мучительно и неуклюже, с трусостью и паническим потом, с трудом неприятия, унижения, увиливания и неумелой торговли; или, напротив, вдруг его одарит бытие покойным тягучим сном, в который он возьмет весь свой открытый мир, без прикрас и неточностей, без пробелов и скрытности, без этих сверхсветовых обмороков, которые высекает из его сетчатки своей кремнистою подошвой слепящий тонкий человек, чьего лица ему никак не разглядеть.

Он в самом деле упивался свободой. Единственное, что мучило, – гигиена и трудный сон в неверном месте, на подхвате у случая. С вечера старался пополнить бутылку с водой – чтобы утром промыть со сна глаза и, самое главное, почистить зубы. С грязными зубами жить ему не хотелось. Устраивал он постирушку, мыл голову, по пояс либо в 9-м таксопарке, либо на Ленинградском вокзале, либо основательно в душевой бассейна «Дельфин» на Первомайской, где до сих пор билет стоил полтинник и где он еще и плавал, но немного, экономно, поскольку находился в режиме недоедания. Излишние траты сил обременяли хлопотами о пище.

Сквозняк и патрульные менты были главными врагами его ночевок. Холод его не беспокоил – были у него с собой приличный полярный спальник и пенка, позволявшие при необходимости спать хоть на снегу, – а вот обстановка вокруг и сознание безопасности были важны чрезвычайно. Если место было стремным, он толком не мог заснуть. Подъезды ненавидел, так как в них постоянно отыскивалась какая-то засада: то жители обрушатся, то свои же, бомжи, задушат соседской вонью. Доступных парадных было мало, а подходящих еще меньше: видимо, он просто не научился их разведывать.

Одно время ночевал в подвалах Солянки, в которых бывал в незапамятные времена. На втором курсе неожиданно познакомился в джаз-клубе в Доме медика с девушкой Сашей, бывшей балериной, переросшей кондицию кордебалета. Эта белобрысая коротко стриженная сорвиголова была старше лет на пять и мотала его по всему городу, повсюду усыпанному ее взбалмошными идеями.

Одно незабвенное мероприятие оказалось съездом мнимых потомков царской фамилии в Питере, куда они примчались на скоростном экспрессе. До последнего момента Саша держала в тайне цель их поездки. Во времена, взбаламученные внезапной легальностью, оказалось модно и почетно обнаруживать чистопородные связи в своей генеалогии, и приниженные советской жизнью, ее уравниловкой люди выдумывали себе голубую кровь. И яростно напитывали ею плоть своей фантазии, приподымавшей их из трясины повседневности.

В прокуренной, обрызганной розовой водой квартире на Лиговке их ждало сборище зомби-клоунов, наряженных в съеденные молью сюртуки, с несвежими розами и хризантемами в петлицах, в картузах и с криво пришитыми эполетами. Дамы красовались в театральном реквизите «Чайки» или «Грозы», с гремучими ожерельями из сердоликов и потертого жемчуга. Толпа на входе волной расступилась перед ними с гакающим шипением: «Княгиня, княгиня, сама княгиня!» К ним стали подходить в соответствии с неведомым ранжиром, представляться. Выпив шампанского, скоро они уже были на Финляндском, садились в электричку, ехали в Петергоф, и Королев, смеясь, целовал в тамбуре свою княгиню, а она задыхалась, она всегда вблизи прерывисто дышала от желания…