– Участковый пришел. Отцу пока не скажу. Но лучше не возвращайся.

В детской комнате милиции нас снова стращали штрафом. Участковый Гейдар нас уже не выгораживал. Худой, длинный, он стоял с мокрой лысиной у окна и рассматривал дно своей фуражки: сиреневый расплывшийся курсив химическим карандашом на клеенчатом ромбе: «Cт. л-т Алекперов Г.А.»

Худая, сильная Нина Ивановна (умные глаза партийца, деловая подтянутость), председатель комиссии по делам несовершеннолетних, смертным боем потихоньку бившая дома мужа-пьяницу скалкой, обернутой в полотенце, с ниточкой дыма от заломанной папиросы в углу рта, отложила перо, перечитала, стряхнула пепел.

– Вы чего себе думаете, а? Есть у вас соображение, хоть какое-то, я про совесть не говорю? Совесть у вас не ночевала. Месторождение поджечь захотели? А ну как скважины бы загорелись? Да как отцы-матери ваши расплатятся за вызов пожарной команды? Двести шестьдесят семь рублей. Год по двадцати рублей в месяц! Но не это главное. Вы, сволочи, помните за Солнышкина с Рахматуллиным? Вы туда же собрались? Я вас спрашиваю!

Я сокрушенно набрал в легкие воздух и стал потихоньку выдыхать.

Солнышкин и Рахматуллин (лоботрясы на два года – а значит, на бесконечность – старше нас) прошлым летом подожгли на пустыре бочку с остатками краски. Пары́ пыхнули, бочку разорвало, краска плеснулась. Мы слышали крики от эстакады. Солнышкин потерял шестьдесят процентов кожного покрова. Рахматуллин сорок. Он и выжил.

Хашем буркнул:

– Нина Ивановна, вы нас с ними не равняйте! Мы если чего поджигаем, так прежде тащим к морю, чтоб тушить сподручней было. И где скважины, а где мы жгли?

– Ладно, ладно. Я тебе дам к морю. – Нина Ивановна раздавила в пепельнице папиросу.

И тут Гейдар чихнул. Он умел чихать.

Оглушенная муха, истошно жужжа, заполошно забилась в стекло. Нина Ивановна заорала:

– Убирайтесь отсюда. Чтоб последний раз!..

Хашем был постановщиком этой пьесы о тюльпанах, щуплый, яростный, упрямый мальчик, чья энергия ума компенсировала его телесную недостаточность: младенческий сколиоз наградил его горбом. Он тогда уже увлекался театром, ездил в Баку в драмкружок при Дворце офицеров, в старших классах играл там же в самодеятельном театре «Капля», которым руководил Лев Штейн, с виду скромный щуплый человек, но на поверку – властная и страстная личность. С Хашемом они познакомились в тот год, когда погибла его мать, Тахирэ-ханум. Тогда Хашема отправили в Баиловский интернат, где он не прижился, зато стал играть в «Капле». Я к Штейну отнесся с недоверием, но вдруг оказалось, что с ним знаком мой отец. Они сошлись во время вахт: понтонно-свайный городок нефтяников в открытом море, воскресенье, рабочие, высунувшись из окон трехэтажного щитового общежития (полы в нем шатаются, будто на плаву, ибо стоит на разболтанных сваях), удят бычков на самодур.

Конец ознакомительного фрагмента.