По сравнению с тремя четвертями из этих людей Орфео Кватта являл собой образец здравомыслия. Они ненавидели Италию, армию, государство, капитализм, лошадей, шпаги и энциклопедии. Последние они ненавидели потому, что читали в них о заговорах, не только отличающихся от их собственных, но еще и эффективных. Нелюбовь к капитализму и шпагам Алессандро не удивляла, но он не мог взять в толк, почему они ненавидят лошадей.

Прекрасно знакомый с достижениями нескольких философских школ, еще в самом начале учебы в университете он осознал, что при всех заслугах каждой из них, ни одна не способна в достаточной степени объяснить жизнь в этом мире. Собственно, даже в совокупности философские теории и близко не подходили к реальности. Он терпеть не мог марксизм, юлианизм, социализм и другие теории, которые не только тщились объяснить все и намеревались перестроить и заменить собой все, что появилось в мире, несмотря на тысячу философских учений, десять тысяч теорий и многие тысячелетия естественности, необходимости, случайности.

Алессандро не испытывал ненависти ни к Италии, ни к шпагам, ни к лошадям, ни к энциклопедиям и считал войну в Ливии не логически обусловленным результатом, а отклонением от нормы, но при этом получал благодарности от странных итальянцев, влюбленных в турецкую империю. Даже какие-то римляне, жившие неподалеку, пребывали в воображаемом мире, в маленьких комнатах с обитыми бархатом стенами, кисточками и мавританским орнаментом. Когда-то обученные смотреть на мир сквозь призму ислама, они не смогли вернуться на запад и напоминали юных пленников, находящихся во вражеской стране, которым не остается иного выхода, кроме как по-новому строить отношения с окружающим миром.

В холодный январский день, когда миллионы ласточек оккупировали деревья, растущие вдоль Тибра, и вдруг разом поднимались в воздух черными облаками, закрывающими небо, Алессандро наблюдал из окна отцовского кабинета, как тысячи людей шли по продуваемым ветром улицам к площади Кампидольо. Они несли плакаты, пели хором и вразброд, требовали положить конец войне, протестовали против того, как эта война ведется. Их самым сильным союзником была тупиковая ситуация в ливийской пустыне, где холера и тиф уничтожали итальянский экспедиционный корпус.

Протестующие заполняли залитые дождем улицы, многочисленные, как камни брусчатки. Чтобы они ни говорили, само их пение заводило Алессандро, и ему захотелось присоединиться к ним.

– Иди, – предложил отец, не отрывая глаз от бумаг. – Тебе это не повредит. Может, даже поможет.

Алессандро уже шел к двери, когда отец добавил:

– Позволь только кое о чем тебя предупредить.

– Насчет шпаг карабинеров?

– Я знаю, что тебе достанет ума держаться от них подальше и ты будешь скептически вышагивать молча и с краю толпы.

– Тогда о чем же?

– Ты уже представляешь себе, как произносишь речь.

– Ну что ты!

– Да, представляешь. Я это вижу по тебе. На Кампидольо ты выступишь вперед и внезапно превратишься в Цицерона. Но, Алессандро, тебе этого не позволят. А если и позволят, ты будешь обращаться к тем, кто и сам все знает. У каждого собственный путь через ужас и скорбь этого мира, и все хотят поделиться своими предложениями, чтобы набрать побольше сторонников. В детстве отец рассказал мне историю об одной части армии Наполеона в России. Численностью в десять тысяч человек. Они и представить себе не могли, что их победит холод. Десять тысяч душ, в конце концов, целый город, а города не замерзают до смерти. Казалось, вместе они сила, их было так много, они чувствовали себя в безопасности, рассчитывая друг на друга… но все замерзли до смерти, потому что заблудились в снегах. Бренность – тот же снег. Ее не изменишь ни хитростью, ни солидарностью, и в конце концов ты окажешься на коленях, потрясенный и изумленный, и тогда у тебя останется только один меч, только один щит, и еще одна вещь, чтобы тебя поддержать.