Артем ласково засмеялся.

– Каждому свое! А мне такое и в голову не придет. Когда я гляжу на этот березняк, другая мысль возникает у меня: не умеют у нас беречь лес! Года три-четыре тому назад здесь такой был березняк, что не пролезешь. А теперь смотри, как его повырубили. Еще год-два – и тут по косогорам будут оголенные бросовые земли. Без леса снег не удержится, дождь тоже будет скатываться, и придется посевы переносить. А все из-за головотяпства! Давно собираюсь отругать за это председателя Притаежного сельсовета, да ведь разве успеешь один везде… Ах, Максим, кадры у нас еще на местах слабые!..

– И ты понимаешь, Артем, каких это мук мне стоило, – продолжая осматривать прищуренными глазами косогоры, задумчиво проговорил Максим. – Бывало, отправишься перед наступлением на рекогносцировку, а впереди село. Смотришь на него в бинокль из какого-нибудь укромного уголка, чтоб тебя немецкий снайпер не снял, смотришь, как ворон на добычу. А село наше, русское. Несколько поколений жило здесь – радовались, печалились…

Максим остервенело потер лоб ладонью, собрал к переносью морщинки.

– За четыре года войны ко всему привык: недосыпал, жил, как крот, в земле, с опасностями свыкся, а приучиться к тому, чтоб с легкой душой команду «огонь» подавать, не мог.

– Как, по-твоему, надолго отвоевались? – спросил Артем.

– Надолго ли? Надо, чтоб надолго. Слишком глубоки раны у человечества от войны. Не дадут быстро забыть о себе…

– Ну что ж мы остановились на крыльце? Пойдем посмотрим на огород, – напомнил Артем.

– Пойдем, конечно! – сказал Максим и первым спустился с крыльца. Они пересекли двор и через калитку вышли в огород.

То, что увидел Максим, трудно было назвать садом, но и на огород это мало походило. На всей площадке, обнесенной изгородью и занимающей около гектара, вспаханной земли было меньше половины. Остальная земля была занята лесом. С правой стороны лес тянулся сразу от двора до конца изгороди, а слева он начинался за грядками и прерывался болотцем, расположенным и левом дальнем углу. Деревья тут были самых различных пород: береза, черемуха, рябина, кедр, пихта. У самой изгороди стеной росли смородина и малина. Между четырех березок-сестер на колышках стояли три улья с пчелами. Ульи походили на сказочные избушки на курьих ножках без окон и дверей. Они были когда-то покрашены охрой, но от дождей и ветра местами уже облупились.

– Видишь? – обведя рукой широкий полукруг, произнес Артем. – Все это отец сам насадил, кроме вот этих березок. Когда здоровье позволяло, проводил здесь целые дни. Тут было его опытное поле. Гляди – надписи на дощечках: «Осенние кедровые сеянцы (высевал зернами пятнадцатого сентября)», «Весенние кедровые сеянцы (высевал зернами десятого мая)». А вот тут выращивал кедровую поросль, пересаживал всходы из другого грунта. И смотри, принялись!

Они постояли возле палок с табличками, вглядываясь в надписи, сделанные химическим карандашом рукой их отца, и молча подошли к болотцу. И тут первое, что они увидели, был высокий шест с прибитой к нему дощечкой. Отец знал направление дождей и ветров и прибил дощечку так, что надпись за несколько лет почти не полиняла.

– «Пятого сентября разбросал по болотцу сто кедровых зерен», – прочитал вслух Максим надпись на дощечке, выведенную четким спокойным почерком. Он вопросительно взглянул на Артема. – И каковы результаты?

– А вот видишь, зеленеют кедёрки. Конечно, их не сто, а гораздо меньше, но все-таки взошли. Помню, как он радовался, когда увидел всходы. Еще мечтал он ускорить созревание кедра, увеличить его плодоносность. Пробовал он делать какие-то надрезы на стволах, но опыт не удался, кедры засохли, и он возле них чуть не плакал. И все тебя ждал, как ждал!.. – Артем помолчал, подавляя волнение. – Я часто глядя на него, удивлялся: откуда в нем бралась эта пытливость? Образования не имел, простой человек…