Алексей взял их в обе руки. Ульяна повесила ружье на плечо, пошла впереди Алексея, ловкая и гибкая. На ней было пестрое платьишко из простого ситчика, патронташ, сапоги с высокими голенищами.

Они уже поднялись до половины яра, когда Ульяна оглянулась и, тяжело переводя дыхание, краснея чуть не до слез, просяще произнесла:

– Вы бы, Алексей Корнеич, поосторожнее как…

– Ты о чем? – не понял он, но тут же спохватился. – Ладно, Уля, ездить теперь на конях никогда не буду.

Он хотел обратить весь разговор в шутку, но этого не получилось. Не шутки ради говорила Ульяна: необычным румянцем горели ее щеки, тревожно искрились голубые глаза. Алексей впервые подумал об Ульяне как о девушке, – раньше он как-то не замечал ее. Застенчивость Ульяны он объяснял обычным смущением, не допуская и мысли, что Ульяна уже способна испытывать глубокие чувства.

– Смотри-ка, дядя Миша, что твоя дочь делает! – вскинув глухарей на плечи, сказал Алексей.

Лисицын, Марей и Станислав обернулись. Станислав надул щеки, и круглые глаза его загорелись восхищением, Лисицын засмеялся мелким, тихим смешком.

– Уля у меня припас зря не переводит. В прошлом году я у Степахи Заслонова литр водки выспорил… Ехал он из деревни к себе на стан, завернул ко мне, на курье[1] я рыбачил, а Уля на рябчиков в пихтачи вышла. Она стреляет, а он сидит и счет ведет. «Ну, говорит, и палит твоя дочка в белый свет». Обида взяла меня за Улю. Заспорили мы, ударили по рукам. Сидим. Считаем: десять, двадцать, тридцать, тридцать два… Приходит Уля, сбросила с плеча мешок, а Степан тут как тут. Вытаскивает рябчиков из мешка и считает: десять, двадцать, тридцать, тридцать два! Тютелька в тютельку! Распили мы его литр за Улино здоровье…

– Ты уж всегда, тятя, что-нибудь скажешь, – сконфуженно произнесла Ульяна, отстегивая патронташ.

– Чистую правду говорю, Уля! – с гордостью воскликнул Лисицын.

– И хорошая эта правда, дочка. Такой правды нечего стыдиться, – обводя всех взглядом своих спокойных глаз, сказал Марей.

Завтракали у костра. Ели молча.

Вдруг Марей отставил кружку с кипятком и, посмотрев на Алексея, спросил:

– А что, Алеша, не приходилось тебе бывать в вершине Киндирлинки?

Лисицын вытянул длинную шею и многозначительно взглянул на Алексея, как бы предупреждая: «Слушай, мол, внимательно да мотай себе на ус».

– Бывали мы там с дядей Мишей раза два, – ответил Алексей, ощупывая карман гимнастерки. Там у него хранился карандаш на случай, если б потребовалось записать что-нибудь важное.

– А не попадались там ручейки? – спросил Марей.

– Ручейки встречались. Возле одного мы ночевали. Помнишь, Алеша? – вмешался Лисицын.

– Лет пятьдесят тому назад в вершине Киндирлинки, – заговорил Марей, – старик Увар держал пасеку. Жил он со старухой Домной Карповной. Я их хорошо знал. Много раз ночевал у них, в бане бывал. Славные, добрые были люди… – И Марей рассказал, как однажды осенью на пасеку к Увару вышли трое охотников. Увар с Домной Карповной встретили их приветливо, напоили-накормили, чем могли. Когда Увар с Домной Карповной поближе познакомились с охотниками, один из них достал из кармана спичечный коробок с золотинками.

«Вот какие, папаша, у вас в лесу тараканы водятся», – сказал охотник Увару и высыпал золотинки на ладонь.

Утром охотники отправились искать золотой ручей. Местность они знали плохо, позвали с собой старика Увара.

Ходили-ходили – ручья не нашли. Злые от неудачи, насквозь промокшие на осеннем дожде, охотники вернулись на пасеку. Утром опять пошли в тайгу. Дней пять ходили – и все без толку. На шестой день легла зима. Сразу забуранило, намело снегу до колен. Волей-неволей пришлось поиски бросить. Охотники ушли домой, в город.