Но память говорила иначе.

Помять говорила, что и на этой постели Бера продолжала царапать Кнэфа, и в порыве страсти бормотала, что он лучший мужчина в её жизни, что никогда ещё она не испытывала таких острых ощущений.

«Ещё бы нет, – подумала теперь Бера о всех своих острых ощущениях, – я же никогда не разоряла отцов погреб, а ведь папа так хорошо ко мне относится, как я могла предать его доверие?»

Но хуже было то, что случилось перед этим безумным уверением Кнэфа в его исключительности: Бера плакала.

Когда Кнэф попытался уложить её спать, Бера отпихнула его, пнула кубки, звонко разлетевшиеся по полу, и когда Кнэф схватил её за плечи, она разрыдалась.

Отшатнувшись, Кнэф отпустил её. Задрожав, Бера бросилась на постель. Кричала, била кулаками по подушкам. Её ломало от прорвавшихся чувств, от выплеснувшейся наружу боли.

Кнэф накрыл спину Беры собой, и та завыла:

– Как он мог со мной так поступить, как?

Приподнявшись, он гладил её по волосам, а она, задыхаясь, корчась на измятой постели, царапая подушку, кричала:

– Он знал, знал, что я боюсь этих слов, и всё равно говорил, говорил!

– Понимаю.

Ладонь Кнэфа скользила по её растрёпанным волосам.

Неожиданно для себя Бера призналась:

– Меня всегда завораживал героизм стражей, защищающий наш мир от Кошмаров. Я смотрела на статуи легендарных воинов и мечтала оказаться среди них. Они так блестят на солнце. Я приходила туда, я помню холод ночного воздуха, остужавший мои горящие щёки, пока в голове пылали образы битв. Я представляла себя воином, я стыдилась своих торговых корней. Все думали, я прихожу смотреть на мальчиков, выискиваю себе жениха, а я хотела быть среди них, понимаешь?

– Понимаю, Бера, понимаю, – Кнэф гладил Беру по голове.

– Я тоже хочу защищать мир, а не заготовками на зиму заниматься.

– Заготовки на зиму тоже очень полезное дело.

Вывернувшись из-под его руки, Бера спросила:

– Ты тоже считаешь, что девушке не место среди стражей? Тоже думаешь, что я обуза? Что я бесполезна?

Кнэф молчал. И это молчание усиливало боль в груди Беры.

– Ну же, говори! – Она схватила его за руку. – Ответь правду! Ёфур прав?

Облизнув чувственные губы, Кнэф медленно заговорил:

– Я не знаю, что в точности он тебе сказал, поэтому не могу…

– Ответь!

– Мне приходится вливать немного больше магии в твои доспехи, чтобы уравнять твои силы с мужчинами, но в остальном ты ничем им не уступаешь.

Беру будто ударили под дых. Со свойственным отчаянию упорством она сосредоточилась только на мрачной части фразы, на том, о чём ни одна работавшая с ней чародейка, о чём сам Кнэф никогда не говорил: несмотря ни на какие старания, она слабее остальных воинов, и только презренные чародеи могли дать ей желанную силу.

И когда ночью Бера спросила Кнэфа, почему он поступал так, почему помогал, он повёл исцарапанными плечами и ответил фразой, которую Бера ненавидела до крика: «Ты же девушка».

И это сказал ей чародей, мужчина, который в Пустоши не сражался, а как девушка стоял в центре отряда и подпитывал силой броню воинов.

Кнэф часто говорил ей это «Ты же девушка», но Беру просто убила его внезапно открывшаяся снисходительность. Его жалость к слабой, замахнувшейся не на своё дело девушке.

Беру затрясло от обиды на страшную несправедливость – невозможность для неё без уловок стать полноценным стражем – и вспыхивающей в сердце злости. Больше всего на свете Бера хотела забыть слова Кнэфа, даже больше, чем оскорбления Ёфура, ведь гадости Ёфура она могла опровергнуть воспоминаниями о битвах с Кошмарами, а признание Кнэфа перечёркивало все её достижения, её гордость собой, её уверенность в том, что она достигла того, о чём мечтала.