Варвара Евлампиевна посмотрела на Загорского лукаво: ах, боже мой, его превосходительство совершенно не понимает шуток!

– У меня, – значительно промолвил Ганцзалин, – тоже был один знакомый статский советник, большой знаток женского сердца. Так вот, он тоже не понимал шуток, в особенности – женских. Всю жизнь прожил в одиночестве, если не считать его верного слуги и помощника, китайца по происхождению… Как говорится, век живи, век шути.

– Ну, довольно, – сердито прервал его Загорский, – мы, кажется, подъезжаем.

И в самом деле, за окном уже накатывался на них длинный, чуть грязноватый перрон…

Перрон на здешней станции был не только нечистым, но и невысоким, так, что сходя из поезда, можно было легко подвернуть, а при большом желании даже и сломать ногу. Эти неожиданные опасности на совершенно ровном месте ясно указывали на то, что путники наши прибыли в провинцию – и не так, чтобы просто глубокую, а поистине глубочайшую. Здание вокзала, хоть и двухэтажное, но деревянное, с облупившейся зеленой краской и покосившимися окнами только подтверждало это ощущение. Немногочисленные пассажиры, высыпавшие на перрон, быстро рассеялись по окрестностям, и у Загорского возникло чувство какой-то зияющей пустоты. При близком знакомстве с этой пустотой легко было бы впасть в уныние. На счастье, они с Ганцзалином оказались на станции не одни, а вместе с их новой знакомой, очаровательной Варварой Евлампиевной Котик.

– С приездом, – сказала та, почему-то лукаво улыбаясь. – Наши пенаты, удаленные от культуры и цивилизации, могут показаться вам запустелыми и печальными, но это не соответствует действительности. При ближайшем рассмотрении тут происходит много чего любопытного. Здешний предводитель дворянства мсье Кривошапкин регулярно устраивает тут балы и концерты. У нас даже есть свой синематографический театр, который содержит помещик Портнягин. В прошлом году он пятнадцать раз показал фильму «Донские казаки». Вы любите синематограф, ваше превосходительство?

– Признаться, не очень, – рассеянно отвечал Нестор Васильевич, блуждая взглядом по скудному станционному пейзажу. – Как мне кажется, искусство это пустое, плоское и во всех смыслах глухонемое. Не говоря уже о том, что никакой синематограф не может сравниться с книгой.

Варвара Евлампиевна покачала головой: господин Загорский ошибается, за синематографом будущее. Но он, кажется, кого-то ищет? Действительный статский советник отвечал, что нужно найти извозчика, который довез бы их с помощником до Розумихина.

– Извозчиков здесь нет, – отвечала барышня. – Но за мной должна приехать пролетка. А вот, кажется, и она…

К зданию вокзала неторопливо подъехал небольшой экипаж с откидным кожаным верхом. На козлах сидел крестьянин в красной цыганской рубахе и с разлапистой, словно веник, бородой, как будто только что пешком сошедший с картины Репина или прямо доставленный сюда из охотничьих рассказов Тургенева.

– Здравствуй, Еремей, – сказала Варвара Евлампиевна, легко поднимаясь в пролетку.

– Здравия желаю, барышня, – по-военному молодцевато отвечал мужик. – И со всеми вашими спутниками.

Варвара засмеялась – это не мои спутники, трогай! И пролетка тронулась, увозя ее прочь по ухабистой дороге. Загорский задумчиво посмотрел вслед облаку пыли, которую поднял экипаж.

– О времена, о нравы, – проговорил он. – Я положительно не понимаю характера нового поколения…

Верный Ганцзалин осведомился, что тут ему непонятно. Оказалось, Нестор Васильевич почему-то полагал, что госпожа Котик предложит им доехать до села в ее пролетке.