Струве П. Б. Социальный либерализм / Избранные сочинения. Москва, РОССПЭН, 1999, с. 412–423 (Перевод с немецкого Н. С. Плотникова / Peter Struve, Sozialliberalismus // Internationales Handworterbuch des Gewerkschaftswesens. Bd. 2. Berlin, 1932. S. 1531–1536).

Рубцов А. В. Метафизика власти: Социальный либерализм эпохи упадка // Ведомости, № 3917,15.09.2015.

Читатель сможет прочесть об этом в статье В. Автономова [Автономов, 20015] и комментариях Р. Капелюшникова, включенных в последнюю часть настоящего издания.

Этот редакционный комментарий к русскому переводу вводной статьи Моник Канто-Спербер «Перспективы либерализма и поиск корней» был опубликован в журнале «Неприкосновенный запас» (2004, № 6). За последние годы критическая риторика либерализма явно усилилась, причем, как и раньше, не всегда обосновано.

Даже такой певец «ценности свободы», как Дж. С. Милль, еще за полстолетия до В. Парето, оправдывал в своей книге «О свободе» вмешательство государства во всех случаях, когда «действия человека наносят ущерб благополучию другого человека» [Милль (1993, с. 12)].

Речь идет о современных формах патернализма, предложенных поведенческими экономистами, о либертарианском [Sunstein, Thaler, 2003] и асимметричном [Camerer et al., 2003] патернализме, занимающих все большее место в экономической политике развитых стран. См. также: [Капелюшников, 2013^>а, 2013[6]].

Кроме журнальных статей и докладов на научных конференциях, в том числе на недавней конференции американской экономической ассоциации, результаты исследований по данной проблематике представлены в ряде монографий [Гринберг, Рубинштейн, 2000; 2008; Grinberg, Rubinstein, 2005; Рубинштейн, 2010].

Как отмечал Дж. Кейнс, «наиболее значительными пороками экономического общества, в котором мы живем, являются его неспособность обеспечить полную занятость, а также его произвольное и несправедливое распределение богатства и доходов» [Кейнс, 2007, с. 332]. Добавлю, что и в том случае, когда «произвольное» распределение богатства и доходов, воспользовавшись рецептом первой теоремы экономической теории благосостояния [Arrow, Debreu, 1954], заменить оптимальным, «порок экономического общества», связанный с «несправедливым распределением» и неравенством, будет иметь место. Причем, как показал П. Самуэльсон, децентрализованно устранить его невозможно [Samuelson, 1954].

При использовании понятия «общественные интересы» я старался сохранить терминологию, которую применяли те или иные авторы: коллективные или общие потребности, потребности или интересы общества как такового, интересы или предпочтения общества в целом и т. п.

Речь идет именно о мировоззрении. Недавно в лекции А. Маскина, занимающегося сравнительными исследованиями американской и русской театральных школ, я услышал любопытное объяснение, почему в Америке фактически нет репертуарного театра. По мнению американского эксперта, это связано с методикой подготовки актеров и режиссеров, доминанта которой – ориентация исключительно на творческую индивидуальность и игнорирование феномена ансамбля, составляющего основу репертуарного театра. Такой вот получилась американская проекция индивидуалистического мировоззрения на театральное искусство.

По мнению Блауга, «собственные работы Поппера не дают представления о том, насколько решительно он настаивает на методологическом индивидуализме» [Блауг, 2004, с. 100], и в известном методологическом споре 1950-х гг. сам Поппер не участвовал.

Речь идет о наличии такого пространства, существующего вне голов индивидуумов, в котором их мысли и слова обретают общий смысл [Витгенштейн, 1994]. Я еще вернусь к этому важному философскому положению, которое, на мой взгляд, создает основу для научного объяснения процессов формирования социальных установок.

См. развернутый обзор современной французской социологи П. Ансара [Ансар, 1995-

Иллюстрируя идеи Витгенштейна, Тейлор приводит следующие слова: «Мысли подразумевают и требуют фоновое пространство значений для того, чтобы быть теми мыслями, которыми они являются» [Тейлор, 2001, с. 10].

Назвав феномен «общего понимания» культурой и применив подход Соссюра к широкому классу социальных явлений, Тейлор определил тем самым ее единственного носителя – общество как таковое.

Подчеркну, что нормативные интересы социума, формируемые в рамках политической ветви, – лишь некоторое приближение к потребностям общества, существующим в латентной форме. На этом важном вопросе я остановлюсь позже.

В трактовке Марголиса рациональный выбор должен сохранять возможность того, «что человек, который ведет себя даже таким образом, что наблюдатели считают его вредным для самого человека и окружающих, может, однако, быть рациональным» [Margolis, 1982, р. 14]. Комментируя эту модель, Д. Норт отметил, что «она позволяет объяснить некоторые модели поведения при голосовании, которые представляются бессмысленными в рамках поведенческой модели индивида, стремящегося к максимизации личной выгоды» [Норт, 1997, с. 30–31].

Данное предположение присутствует также в работах Д. Харсаньи [Harsanyi, 1955] и ряда других экономистов. Эта же гипотеза сформулирована К. Эрроу: «…принимается, что каждый индивидуум имеет порядок предпочтений на всех возможных состояниях социума. Этот порядок выражает не только его пожелания, касающиеся собственного потребления, но и его социальные установки, его взгляды на справедливость в распределении или на блага, получаемые другими индивидуумами на основании коллективных решений» [Эрроу, 2005, с. 78].

Подробное изложение позиции Полтеровича, высказанной во время наших личных бесед, содержится в [Рубинштейн, 2010, с. 111–116].

Справедливости ради замечу, что взгляды Полтеровича со временем несколько изменились, и сегодня он готов согласиться с моим объяснением, в соответствии с которым речь идет о двух источниках оценки и, соответственно, о разных людях. Но об этом немного позже. Добавлю, что мое собственное понимание тут тоже не стояло на месте и во многом сформировалось под влиянием неоднократных бесед с Полтеровичем, за что я ему искренне благодарен.

В предисловии к англоязычному изданию книги Викселля «Исследование по теории финансов» Бьюкенен призвал «коллег-экономистов сначала построить какую-либо модель государственного или политического устройства, а уже потом приступить к анализу результатов государственной деятельности» [Бьюкенен, 1997, с. 18]. Следуя данной методологической установке и для целей анализа формирования общественных интересов, я рассматриваю достаточно простую модель парламентской демократии.

Вслед за Марголисом и я также готов к расширению границ смитианского своекорыстия, причем столь далеко, что альтруизм превращается в составляющую рационального поведения [Margolis, 1982, р. 17]. Замечу, что в этой постановке альтруистические интересы индивидуумов «улавливает» рыночная ветвь формирования общественных предпочтений.

Кроме работы А. Крюгер назову публикации Дж. Бьюкенена, А. Нисканена, М. Олсона, Г. Таллока. К этому добавлю, что конец столетия оказался переполнен упоминаниями о «рентоищущем классе», «политическом доходе», «бюрократической ренте», «логроллинге» и т. п.

Я имею в виду публикации, посвященные ценностным установкам общества и их отражению в институциональной теории (см., также: [Харсаньи, 2004]).

Я имею в виду знаменитую дискуссию на собрании совета «Союз социальной политики» в Вене в 1909 г. и доктрину Вебера-Зомбарта «свободной от ценностных суждений общественной науки» (Wertjreiheit), имеющую и сегодня своих сторонников.

В подтверждение этого напомню теорему Д. Юма «О невозможности» – «из того, что есть, невозможно вывести то, что должно быть», сформулированную М. Блейком в виде знаменитой «Гильотины Юма» [Black, 1970, р. 24].

Замечу, что и рыночная ветвь общественных интересов страдает синдромом неопределенности. Вспомнив условия теоремы Эрроу-Дебре, легко понять, что они выполняются крайне редко, обусловливая свои «проекции» общественного интереса.

Более общее объяснение присутствует в работах по новой политэкономии (см., например, [Persson, Tabellini, 2005; Либман, 2007, 2008]).

В этом контексте интерес представляют и работы Ж. Тироля, предложившего модель с «надзорными технологиями» [Tirole, 1986].

Следует отметить, что частично задача расширения объекта исследования была решена Самуэльсоном в его знаменитой четырехстраничной статье, где к стандартным частным благам были добавлены общественные товары [Samuelson, 1954]. При этом построенная модель равновесия опиралась исключительно на интересы индивидуумов, а нормативные интересы общества, оставшиеся за пределами модели и вне экономики, были делегированы Самуэльсоном «эксперту по этике».

В формулировке Самуэльсона «общественным является товар, входящий в одинаковом количестве в две или более индивидуальные функции полезности» [Samuelson, 1954, р. 108]; как указывает Блауг, ссылаясь на У. Маццола, «особая природа общественных благ заключается в том, что их потребление может быть только совместным и равным: чем больше достается одному домохозяйству, тем больше, а не меньше достается любому другому» [Блауг, 1994, с. 549]. Замечу также, что при описании общественных благ часто пользуются адекватными этим дефинициям свойствами «неисключаемости» и «несоперничества».

Хочу обратить внимание на аналогичные рассуждения Марголиса при рассмотрении поведения S-Смита, отвечающего за своекорыстие, и G-Смита – за альтруизм, внутри одного индивидуума, повлекшие за собой признание любого блага общественным товаром для данной пары участников в FS-модели [Margolis, 1982, р. 36–46].

За исключением тех случаев, когда оно исходно, до попадания под опеку общества, проявляло свойства общественного товара.

Напомню, что в трактовке самого Линдаля, речь идет о совокупности граждан, приобретающих одинаковое количество общественного блага, но по разным ценам. При этом все эти цены, будучи налоговыми взносами индивидуумов, имеют одну и туже природу.

Экономисты в принципе предпочитают не обсуждать природу человеческих предпочтений, оставляя эту тему, например, психологам; насколько оправданы такие ограничения при построении моделей, обсуждается, например, в [Либман, Хейфец, 2011].

Другое дело, что образ перераспределительных империй нередко является упрощенным – это особенно справедливо для Китая, одного из наиболее часто упоминающихся примеров обществ, основанных на перераспределении. На самом деле Китай имеет давнюю традицию автономных от государства рынков [Pomeranz, 2000].

Можно спорить, являются ли архаические империи или современные развитые страны «общим случаем», под который должна быть «заточена» теория, но подход, ориентирующийся преимущественно на функционально дифференцированные общества, имеет полное право на существование (собственно говоря, большинство работ в общественных науках относится к этой группе).

Последние могут анализироваться как носители группового интереса с точки зрения КЭС, а могут – как примеры монополистических фирм на рынке труда, стремящихся к максимизации ренты.

При этом следует подчеркнуть, что современная политическая экономика призывает не ограничиваться картиной подобного «эгоистичного» политика и учитывать в анализе и наличие у политиков предпочтений относительно целей общества в целом [Либман, Хейфец, 2011]; так что правильнее было бы говорить о том, что участники политического процесса принимают решения на основе смешения индивидуальных интересов и предпочтений относительно общественного блага.

В прикладных исследованиях и прикладных моделях речь может идти о других мерах (эквивалентная или компенсирующая вариация дохода), все равно имеющих индивидуалистическую природу.

Связанные с этим проблемы обсуждаются в [Block, 2011]. Конечно, экономисты обсуждают и другие критерии – скажем, неравенство доходов, инновационную активность в обществе и т. д. – но все же в центре внимания находится обычно именно эффективность.

Или (в неоклассике) первой теоремы благосостояния, или (в австрийской школе) идей о рынке как процедуре познания и выявления рассеянной информации, или (в марксизме, например) представления о рынке как механизме эксплуатации.

Надо отметить, что для целого ряда «индивидуалистских» подходов (скажем, австрийской школы, которая очень скептически относится к подобному тестированию) тест «эффективности» рынка в принципе невозможен, поскольку он предполагает, что исследователь обладает лучшим «знанием», чем то, которое было агрегировано рынком в процессе своего функционирования, что в принципе невозможно. Отсюда нередко звучащие утверждения об эффективности рынка «по определению». На мой взгляд, такие ограничения анализа столь же неприемлемы, как и ограничения анализа в КЭС – ценность теории определяется исключительно ее способностью генерировать эмпирически тестируемые гипотезы.

Хороший пример – спрос на непотребляемые общественные блага, вошедший в экономическую науку после катастрофы танкера ExxonValdez, результатом которого стало массовое загрязнение побережья Аляски: выяснилось, что хотя большинство американцев никогда не бывало в этом штате и не стремится побывать там, они готовы инвестировать значительные средства в защиту его экологии.

Простейший пример – «гиперболическое дисконтирование», при котором выгоды от текущего действия оцениваются значительно выше, чем будущие убытки. Исследования показывают, что слабость силы воли становится проблемой, прежде всего, при росте числа доступных вариантов выбора [O’Donoghue, Rabin, 2001].

Принято говорить о «полезности опыта» (experienced utility) и «полезности решения» (decision utility) – человек в принципе стремится к первой, но в своих решениях руководствуется второй.

Подчеркну, что речь не идет о «войне всех против всех» по Т. Гоббсу – если в последней участники преследуют цель максимизации собственного благосостояния за счет окружающих, что, вообще-то, может привести к формированию эффективных равновесий [Piccione, Rubinstein, 2007], «радость разрушения» состоит именно в причинении вреда – даже если последний не приносит никакой выгоды, кроме «морального удовлетворения».

В [Abel-Koch, 2011] показывается, что при наличии товаров, вызывающих зависимость, утверждение стандартной экономической теории о росте благосостояния в условиях свободной торговли неверно. Общая модель анализа государственных интервенций в условиях ограниченной рациональности, основанных на традиционных инструментах (например, налогах) приводится в [O’Donoghue, Rabin, 2003].

Строго говоря, «полный» (complete) рынок – это рынок, на котором для каждого из возможных вариантов будущего существует ценная бумага, обеспечивающая при наступлении данной альтернативы фиксированный доход.

Собственно говоря, для создателей концепции «либертарианского патернализма» последний связан именно с «опциями по умолчанию» – как свободного от насилия инструмента регулирования человеческой деятельности, хотя сегодня термин используется иногда и в более широком значении.

В этой связи можно вспомнить, что пенсионная реформа в России 2000-х гг. первоначально была основана именно на «опции по умолчанию» – выборе между частными пенсионными фондами и – если индивид отказывался делать выбор – государственным пенсионным фондом, управляемым Внешэкономбанком. Подавляющее большинство россиян предпочли «опцию по умолчанию».

Мой аргумент в данном случае совпадает с логикой критики модели рыночного социализма в известной дискуссии О. Ланге и Ф. А. фон Хайека: хотя плановая экономика, в которой объемы производства и потребления продукции совпадали бы с равновесными в условиях рынка, и была бы эффективной, определить эти равновесные объемы производства и потребления в отсутствие рынка невозможно.

Классификация либеральных направлений с этой точки зрения в современной российской социальной мысли приводится в [Новиков, 2006].

Или же требуется ввести допущение, что государственная служба каким-то образом отбирает наиболее «умных» и «способных» представителей общества – вывод, явным образом не соответствующий действительности.

В предельном случае можно утверждать, что рациональность является не столько свойством отдельных индивидов, сколько «критерием выживания» в рыночной экономике, поэтому сам механизм конкуренции на практике будет ограничивать масштабы «отклонений», предсказанных поведенческой экономикой.

Другие способы оценки счастья обсуждаются, например, в [Frey, Stutzer, 2008] и представляют собой прекрасное описание развития эмпирических исследований, о которых говорилось в первой части работы, скажем, использование нейроэкономики как инструмента подтверждения выводов отдельных опросов.

Детальный обзор исследований счастья выходит за рамки настоящей работы; достаточно лишь упомянуть, что этой теме уже сегодня посвящены не только многочисленные публикации, но и специализированный журнал – Journal of Happiness Research.

Другие работы пытаются напрямую моделировать динамику предпочтений и выводить из нее нормативные критерии [Cordes, Schubert, 2011].

Следует упомянуть и более фундаментальную критику: не совсем понятно, на каком основании экономисты в принципе присваивают себе право поиска «подлинной» меры «полезности», то есть формулируют критерии оценки экономических явлений – это, скорее, является задачей философов и социальных мыслителей [Gul, Pesendorfer, 2005].

Например, отсутствие кооперации традиционные экономисты объясняли дилеммой заключенного, а современные экономисты-экспериментаторы – «слабоволием» индивидов [Kocher, Martinsson, Myrseth, Wollbrant, 2012].

В последние годы оно начало проникать и на российскую почву, пионером чего выступила НИУ-ВШЭ (см., например, фундаментальную работу М. Шабановой) [Шабанова, 2012], а также [Шабанова, 2010].

Я говорю, разумеется, о теоретико-идеологической модели обществ модерна, а не о ситуации, реально существующей в каждый данный момент в отдельных обществах на микроуровне.

В этой связи нельзя не упомянуть и об известной проблеме либерализма, заключающейся в противоречии между двумя его базовыми постулатами – правом на свободу и правом собственности. Выступая первоначально, в момент возникновения либерализма как определенной общественной идеологии, как равнозначные, эти права очень скоро стали восприниматься как во многом альтернативные. Суть данного конфликта очень точно охарактеризовал еще Дж. С. Милль [Милль, 1980, с. 373]. И он же предложил выход из нее, основанный на том, что в дилемме свобода / собственность приоритет должна иметь ценность свободы, а институт собственности должен стать лишь средством ее обеспечения и в этом отношении выступать как инструментальная, а не терминальная ценность.

Модернизацию я понимаю в ее неомодернизационной трактовке как протекающий в разнообразных формах с учетом особенностей национальных культур и исторического опыта народов процесс, благодаря которому традиционные общества достигают состояния модерна посредством не только экономической, политической, социальной, культурной, демографической, но и социокультурной модернизации. Под последней я подразумеваю формирование новых нормативно-ценностных систем и смыслов, поведенческих паттернов, а также рационального типа мышления и внутреннего локус-контроля, что в совокупности и создает базу для формирования и успешного функционирования новых социальных институтов.

Подробнее о характере негласного общественного договора периода 1990-х гг. см. [Тихонова, Шкаратан, 2003].

И в этом отношении ситуация в России ближе, например, к Франции конца XVIII в., чем к современной Франции, что достаточно точно отражает этап развития нашей страны на пути перехода от обществ домодерна к обществам модерна.

Здесь и далее, если не оговорено иное, приводятся данные исследования Института социологии РАН «О чем мечтают жители России» (март 2012 г., п = 1751). Выборка этого исследования репрезентировала население страны в возрасте 16–55 лет по региону проживания, а внутри каждого региона – по типу поселения, полу и возрасту. Далее в статье речь будет идти, соответственно, именно об этой возрастной группе россиян.

В частности, это исследования Н. Лапина и Л. Беляевой, В. Магуна и М. Руднева, Н. Латовой, Н. Лебедевой и А. Татарко, выполненные с использованием различных методик и на разных массивах данных.

Нельзя не упомянуть, что и российские исследователи акцентировали роль прагматических мотивов в эволюции ценностной системы россиян в сторону либерализма. Так, А. Ахиезер отмечал значение в этом процессе ценностей развитого утилитаризма. Важны в этом плане также работы Н. Лапина.

Речь идет об исследованиях Российского независимого института социальных и национальных проблем «Массовое сознание россиян в период общественной трансформации: реальность против мифов» (1995 г., п = 1462) и «Граждане новой России: кем они себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить?» (1998 г., п = 3000), Института комплексных социальных исследований РАН «Богатые и бедные в современной России» (2003 г., п = 2106) и «Собственность в жизни и восприятии россиян» (2005 г., п = 1751), а также Института социологии РАН «Социальное неравенство в социологическом измерении» (2006), «Малообеспеченные в современной России: кто они? Как живут? К чему стремятся?» (2008 г., п = 1751); «Российская повседневность в условиях кризиса: взгляд социологов» (2009 г., п = 1749), «Готово ли российское общество к модернизации» (2010 г., п =1734), «Двадцать лет реформ глазами россиян» (2011, п = 1741), «О чем мечтают жители России» (2012 г., п = 1751) и др., проводившихся одной и той же исследовательской группой под руководством М. Горшкова. Выборка всех этих исследований репрезентировала население страны в целом по региону проживания, а внутри каждого региона – по типу поселения, полу и возрасту (за исключением данных опросов 1998,2006 и 2012 гг. – выборка этих исследований не включала россиян старше 65 и 55 лет, соответственно).

Конечно, говоря о взглядах и позиции элит, я имею в виду не элиты как совокупность отдельных их представителей, а элиты как определенный субъект социального действия. Как общий интерес общества не сводится к интересам отдельных его членов, а зачастую даже противоречит этим интересам, так и позиция элит как особого субъекта социальной жизни может значительно отличаться от индивидуальных взглядов и мотиваций членов элитных групп.

При этом под элитными группами я подразумеваю не только политическую, но и экономическую, научную и иные элиты. Исключение – та часть элитных и субэлитных групп, которая связана со спортом и шоу-бизнесом, то есть теми областями, где ключевую роль играют природные данные, а не только культурный капитал (в понимании П. Бурдье) человека, и для которых нехарактерно межгенерационное воспроизводство элит.

Помимо результатов исследования элитных групп О. Крыштановской, А. Чириковой, Г. Сатаровым, М. Афанасьевым, Левада-Центром и др., сошлюсь также на результаты исследований, участником которых я сама являлась. Так, уже на рубеже ельцинской и путинской эпох политическая, административная и бизнес-элиты в подавляющем большинстве (более 80 %) усматривали основные цели даже социальной политики лишь в обеспечении стабильности в обществе и защите интересов правящих групп. Что же касается таких функций социальной политики, как помощь наиболее обездоленным слоям населения, поддержка экономически активного населения, сохранение и развитие человеческого потенциала страны и т. д., то о них упоминалось в этой связи гораздо реже (см. [Государственная… 2003]). Спустя 10 лет личные интересы стали для правящей элиты еще более значимы, и даже на уровне деклараций ни один (!) из опрошенных работников системы государственного и муниципального управления в ходе исследования «Готово ли российское общество к модернизации?» не сказал, что в случае конфликта личных и общественных интересов он руководствовался бы интересами государства.

* Работа подготовлена в рамках программы фундаментальных исследований НИУ-ВШЭ в 2013 г.

Напомню, что, согласно отцу экономического империализма Г. Беккеру, «экономический подход является всеобъемлющим», то есть применимым для анализа «всякого человеческого поведения», а «сердцевиной экономического подхода» являются «предположения о максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений» [Беккер, 2003, с. 32, 35].

Примером несводимости и даже конфликта между групповыми и индивидуальными потребностями может служить контроль рождаемости, который вполне может оказаться потребностью социума, но не потребностью каждого отдельного индивида, в этот социум входящего. Пример того же типа, но несколько менее фундаментальный – нынешнее сокращение социальных расходов в Греции и других европейских странах в условиях гигантского бюджетного дефицита.

Расхождения в понимании потребностей общества между гражданами и властными элитами могут вызываться не только злокозненностью последних, но и наличием огромного количества сложных проблем, «которые вряд ли могут формулироваться группами граждан, особенно так, чтобы полученные ответы становились ясными указаниями для правительства… Их невозможно отдать на откуп народной инициативе. Формулировка таких вопросов все равно будет поручена какой-то правительственной структуре» [Макферсон, 2011, с. 144, 146].

Приводить здесь сколько-нибудь подробный список работ, результаты которых говорят в пользу тезисов Рубинштейна, неуместно. Их слишком много. Ограничусь поэтому перечислением лишь некоторых наиболее интересных, с моей точки зрения, ученых, которыми и на основе концепций которых было проведено огромное количество эмпирических исследований. Это социальные психологи К. Левин, С. Милграм, К. Герген, Г. Таджфел, Дж. Тернер; культурологи Г. Алмонд, С. Верба, Г. Триандис, Д. Мацумото; неоинтитуциона-листы Дж. Марч, Й. Олсен, политологи К. Андерсон, С. Бир, Ж. Блондель.

То, что либертарианцы тяготеют именно к такому способу общения можно судить, например, по следующему утверждению одного из наиболее ярких современных представителей этого течения, исполнительного вице-президента Института Катона Д. Боуза: «Либертарианцы считают, – пишет он, – что история цивилизации – это движение к свободе» [Боуз, 2004, с. 24]. На чем основано такое проникновение в телеологию исторического процесса, сказать тяжело. Но, думаю, что суметь столь масштабно внять и «неба содраганье, и горних ангелов полет, и гад морских подводный ход» без помощи шестикрылого серафима или, как минимум, теней Г. Гегеля и К. Маркса невозможно.

Как известно, оснований для легитимности может быть много (см., например, [Вебер, 1990; Easton, 1975]). И она обеспечивается отнюдь не только законными выборами. Так что ограничение Рубинштейном своих рассуждений демократическим государством тем более досадно, что не обосновано. Ссылка на простоту модели парламентской демократии [Рубинштейн, 2012, с. 23] также вряд ли оправдана: авторитарная модель с теоретической точки зрения проще, потому что может включать меньше элементов системы, меньше обратных связей, да и процедуры принятия решений в ней проще.

Подобные конструкции были весьма характерны для советской ортодоксальной ментальности. В 1963 г. их прекрасно спародировал В. Бахнов в песенке, посвященной выступлению в прессе писателя А. Первенцева против «развязного» поведения молодежи в окрестностях коктебельского Дома творчества писателей: «Сегодня парень – в бороде, а завтра где? – вНКВДе…».

Три другие фактора: ценностная иерархия имеющихся возможностей с точки зрения индивида; уровень объективной (обусловленной действиями других людей) доступности/ недоступности этих возможностей; ценностная иерархия этих возможностей с точки зрения общества, в котором живет данный индивид [Берлин, 1992, с. 375–376].

А точнее, свободы по Т. Гоббсу: «Свобода означает отсутствие сопротивления (под сопротивлением я разумею внешнее препятствие для движения)… Свободный человек – тот, кому ничто не препятствует делать желаемое, поскольку он по своим физическим и умственным способностям в состоянии это сделать» [Гоббс, 1991, с. 163].

Пояснение для неэкономистов: экстерналии – это такие последствия деятельности для «третьей стороны» (для людей, не являющихся участниками данной деятельности), которые «не могут быть скомпенсированы с помощью механизма добровольного обмена (просто потому, что это обошлось бы слишком дорого)» [Фридман, 1985^>а, с. 60].

См., например, [Макферсон, 2011; Reinventing… 2007; Carter, 2012; Tyler, 2011; Hobhouse, 1898; Seaman, 1978]. По T. Грину, «идеал истинной свободы – это максимум власти равно для всех членов человеческого общества, позволяющей им максимально совершенствовать свое “я”» (цит. по [Берлин, 1992, с. 376]). Рассматривая политические аспекты социально-либеральной трактовки свободы, К. Макферсон видит в ней базу для модели «демократии развития» и ее наследницы «демократии участия» [Макферсон, 2011, с. 76, 107, 150].

Набор общепринятых позитивных прав человека содержится, как известно, во Всеобщей декларации прав человека ООН (1948), а также во вступивших в силу в 1976 г. Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации, Международном пакте о гражданских и политических правах, Международном пакте об экономических, социальных и культурных правах и Факультативных протоколах к Международному пакту о гражданских и политических правах. В тех или иных объемах присутствуя в правовых системах ведущих стран, относимых к либеральным демократиям, позитивные права гарантируются либо конституциями, либо специальными законами. Доктрина позитивных прав связывается и с концепцией «empowerment (расширение прав и возможностей)», широко используемой сегодня в миграционной политике, при разработке мер по уменьшению гендерного и иного неравенства и пр.

Ценностная родственность либертарианства с другими направлениями либерализма дала основание С. Биру включить laissez-faire в группу представителей идеологического мейнстрима, находящихся под «одним большим либеральным идеологическим тентом»: «В качестве системы ценностей, пронизывающей современную политику, либерализм в широком смысле проявляется в самых разных и порой конфликтующих формах: от laissez-faire через welfare state до демократического социализма. Под этим большим идеологическим тентом современного либерализма можно найти правых Республиканцев и левых Демократов, демократических Тори и лейбористов социалистического толка, словом, весь мейнстрим политических направлений современных западных демократий» [Beer, 2006, р. 695]. Впрочем, вопрос о принадлежности или непринадлежности либертарианства к либеральному множеству в данном случае сродни вопросу о границе отрытого или закрытого множества в математике. С точки зрения ценностной близости либертарианства к остальным направлениям либерализма Бир, конечно, прав. Однако с точки зрения распространенности и влиятельности такое включение, равно как и невключение, не меняет пограничного (периферийного) положения либертарианства в либеральном пространстве.

«Выражение квасной патриотизм шутя пущено было в ход и удержалось. В этом патриотизме нет большой беды. Но есть и сивушный патриотизм; этот пагубен: упаси Боже от него! Он помрачает рассудок, ожесточает сердце, ведет к запою, а запой ведет к белой горячке. Есть сивуха политическая и литературная, есть и белая горячка политическая и литературная» [Вяземский, 2003, с. 138].

Подробнее о постсоветском ресентименте в России я писал в [Урнов, 2011].

Моя позиция отражена в [Тамбовцев, 2003].

А В. Автономов полагает, что «нормативная методология науки призвана быть ее совестью – моральным кодексом профессии, содержащим описание допустимых методов исследования или, по крайней мере, описание идеала, к которому надо стремиться» [Автономов, 2004, с. 11].

В [Тамбовцев, 1990] они были названы неорганизациями.

Разумеется, это лишь сверхкраткая «выжимка» из огромной литературы.

Суть гипотезы – в постоянных переходах индивидов из органов власти в бизнес и обратно в рамках процессов «захвата государства» и «захвата бизнеса».