Иван долго не возвращался с кухни. Наконец, он явился с новеньким жостовским подносом в цветочек, на котором были большой заварной чайник с красными горошинами по белому полю, такая же сахарница, тонкие стаканы в мельхиоровых подстаканниках, чайные ложки.

– Откуда поднос? – спросила Александра, чтобы оттянуть время.

– Да так, думал, тебе понравится, – отвечал Ванечка-генерал, глядя мимо нее. И этот его взгляд окончательно уверил Александру, что Иван ждет правды. Но она еще потянула минуты две-три, пока разливала чай по стаканам, пока размешивала ложечкой твердый кусковой сахар.

Ее спасла интуиция.

– Ты все знаешь, – наконец сказала Александра.

– Да, я читал закрытые сводки по Ашхабаду. Они проходят по нашему управлению «Восток». Читал про майора Домбровского, тяжелораненого… Он жив?

– Жив, – окончательно справляясь с собой, отвечала Александра. – Мы привезли его в Москву. Он под наблюдением Папикова.

К чаю они так и не притронулись.

– Я всегда чувствовал, что появится он и вернет тебя, – сказал Ванечка и посмотрел на нее таким затравленным, таким беззащитным взглядом, что было понятно: его жизнь рушится. И Александра тут же вспомнила, что точно так сказала ей Ксения в поселке: «Я всегда боялась, что появишься ты и уведешь его».

– Не вернет, – чуть слышно сказала Александра.

– Почему?

– Во-первых, у него есть жена и двое детей, во-вторых… – Александра замялась.

– Что во-вторых?

– У нас будет ребенок, Ваня.

– Ребенок?! – Он даже зажмурился от ослепительной возможности счастья. А когда Иван открыл глаза, в них было столько света и радости, что и Александре стало полегче.

В дни детства и юности Александры ее мать Анна Карповна чувствовала себя несравненно более одинокой, чем теперь, когда ее дочь стала взрослой, да к тому же еще и прошла фронт. Во-первых, теперь они говорили на родном языке, на русском, во-вторых, с полным взаимопроникновением не только в сказанные слова, но и в их подтекст. Радость поговорить по душам с близким человеком – одна из самых чистых земных радостей.

О чем они говорили?

О разном. От бытовых обиходных тем до разговоров о прочитанных книгах из их сокровищницы – большого деревянного ларя у дверей. От разговоров о жизни многострадального, но все еще не сломленного народа до размышлений о вечном. За долгие годы фактической полунемоты Анна Карповна так истосковалась по русскому слову, что теперь как будто наверстывала упущенное, говорила с дочерью всласть и подолгу. Хотя Анна Карповна до замужества успела окончить лишь гимназию, благодаря самообразованию и тому кругу людей, в котором она вращалась почти до сорока лет, благодаря своей природной любознательности и даровитости, она была человеком весьма разносторонних познаний и вполне самостоятельного ума. С тех пор, как Анна Карповна, наконец, заговорила по-русски, она как бы снова стала не уборщицей тетей Нюрой, а графиней Мерзловской.

И теперь ей не нужно было отделываться междометиями, а можно было, как встарь, говорить развернутыми предложениями широко и свободно.

– Как хорошо, Саша, что мы с тобою ведем не одни только утробные разговоры, – совсем недавно, ранним декабрьским вечером сказала Анна Карповна. – Я имею в виду: «Ели? Не ели? Гуще? Жиже? Разогреть? Не разогреть?» Конечно, утробное тоже важно, но для многих это главный разговор через всю жизнь.

– Да, – охотно согласилась Александра. – Похоже, ты права, ма.

«Ты меня ув-важаешь? – вдруг раздался за стеной в кочегарке пронзительный фальцет вечно пьяненького старичка дяди Васи. – Нет, скажи: ты меня ув-важаешь?!»