Казалось, это был разбитый и затем кое-как спаянный великан.

Когда этот циклоп показался на пороге капеллы – коренастый, почти одинаковый в ширину и высоту, в камзоле, наполовину красном, наполовину фиолетовом, затканном серебряными колоколенками, – толпа по этому камзолу, а в особенности по необыкновенному безобразию нового папы тотчас же узнала его.

– Это Квазимодо, звонарь! Это Квазимодо кривой! Квазимодо-горбун, из собора Богоматери! Квазимодо кривоногий! Браво! Браво!

У бедняка не было, как видно, недостатка в прозвищах.

– Берегитесь, беременные женщины! – закричали студенты.

– Или те, которые желают забеременеть! – прибавил Жан.

Женщины действительно закрыли лица руками.

– Господи, какая отвратительная обезьяна! – воскликнула одна из них.

– И он так же зол, как и уродлив, – подхватила другая.

– Это сам дьявол! – прибавила третья.

– Я, к несчастью, живу возле самого собора Богоматери и слышу, как он каждую ночь шатается по крыше.

– Вместе с кошками!

– Да, он всегда шляется по нашим крышам!

– И напускает на нас порчу через дымовые трубы!

– Как-то вечером он заглянул ко мне в окно. Я подумала, что это какой-то человек, и ужасно перепугалась.

– Я уверена, что он летает на шабаш. Раз он забыл свою метлу около моего дома.

– Безобразный горбун!

– Гнусная душонка!

– Тьфу!

Зато мужчины смотрели на горбуна с восхищением и восторженно рукоплескали ему.

А Квазимодо, породивший всю эту суматоху, продолжал стоять неподвижно около двери капеллы, серьезный и мрачный, позволяя любоваться собой.

Студент Робен Пуспен подошел слишком близко к нему и засмеялся ему в лицо. Квазимодо, не говоря ни слова, схватил его за пояс и отшвырнул шагов на десять в толпу.

Мэтр Коппеноль, восхищенный, приблизился к нему.

– Клянусь Богом, никогда в жизни не видал я такого великолепного безобразия! – воскликнул он. – Тебя стоило бы сделать папой не только в Париже, но и в Риме!

И, сказав это, он весело хлопнул его по плечу.

Квазимодо не шевельнулся.

– Ты как раз такой человек, с которым я был бы не прочь покутить, – продолжал Коппеноль. – И кутеж будет на славу, денег я не пожалею. Что ты на это скажешь?

Квазимодо молчал.

– Господи помилуй! – воскликнул башмачник. – Да ты глухой, что ли?

Квазимодо был действительно глух.

Между тем любезности Коппеноля начали, по-видимому, надоедать горбуну. Он вдруг повернулся к нему и так грозно заскрежетал зубами, что богатырь-фламандец попятился, как бульдог от кошки.

Толпа тоже отступила, так что около Квазимодо образовался пустой круг, радиусом не меньше шагов пятнадцати. А за этим кругом стояли любопытные, с уважением и страхом смотря на горбуна.

Какая-то старуха объяснила Коппенолю, что Квазимодо глух.

– Глух? – повторил, громко расхохотавшись, фламандец. – Клянусь Богом, лучше этого папы и не придумаешь!

– А, вот это кто! – воскликнул Жан, спустившись наконец с своего карниза, чтобы взглянуть на папу поближе. – Это звонарь моего брата, архидьякона. Здравствуй, Квазимодо!

– Этакий дьявол! – сказал Робен Пуспен, еще не успевший оправиться от смущения после своего падения. – Поглядишь на него – оказывается, он горбун; пойдет – видишь, что он кривоногий; посмотрит на вас – кривой; заговоришь с ним – он глух. Но почему же он молчит? Куда девал свой язык этот Полифем?

– Он говорит, когда захочет, – сказала старуха. – Он оглох от звона колоколов. Он не немой.

– Только этого ему и не хватает, – заметил Жан.

– Да еще один глаз у него лишний, – прибавил Робен Пуспен.

– Ну, нет, – рассудительно возразил Жан. – Кривому еще хуже, чем слепому: он знает, чего он лишен.