Вам, думаю, известно, обратился охотник к Мейплзу, что волки – заправские барьеристы. Иногда их преследователь доходит до того места, где следы исчезают. Просто испаряются. Как будто вся стая взобралась на дерево – и с глаз долой. А след обнаруживается метрах в десяти-двенадцати от места исчезновения. Раньше считалось, что это нечистая сила: летучие волки. На самом-то деле они не летают, а всего лишь прыгают. Совершают один грамотный, согласованный прыжок.

Брюс обводил глазами зал. Надо же, сказал он, впервые слышу.

И она осталась. Когда они впервые занялись любовью, она так кричала, что на крыше завыли койоты. Он скатился с нее весь в поту. Койоты до утра кашляли и хихикали, как заигравшиеся в саду дети, а его всю ночь мучили кошмары.

Тебе снилось три сна, и во всех ты был волком, сказала она. Ты осатанел от голода и бежал в лунном свете.

С чего она взяла? Он сам ничего такого не помнил. Вероятно, разговаривал во сне.

Температура в декабре не поднималась выше минус пятнадцати. Река замерзла, такого прежде не наблюдал даже он. В Рождественский сочельник он доехал до самой Хелены, чтобы купить Мэри фигурные коньки. А рождественским утром, укутавшись в меха, они вдвоем пошли на реку кататься. Она уцепилась за него сзади, и они заскользили сквозь голубой рассвет. Белая полоса реки растворялась где-то впереди. На ветке ухал филин и круглыми глазами смотрел в их сторону.

С Рождеством тебя, филин! – крикнула она.

Филин в ответ расправил крылья и, спорхнув с ветки, тут же исчез в чаще леса.

На расчищенной ветром излучине им попалась мертвая цапля, вмерзшая по голень в лед. Птица явно сдалась не сразу: сначала долбила клювом ледяную корку, а потом свои собственные тонкие чешуйчатые ноги. Умерла она стоя, сложив крылья и раскрыв клюв в последнем отчаянном крике. Ноги двумя тростинками прорастали сквозь льдину. Мэри упала на колени и заглянула в холодные мутные глаза.

Птицу не вернуть, мягко сказал он. Пошли дальше. Не то сама тут окоченеешь.

Нет, заупрямилась она. Сняв варежку, закрыла птице клюв. И вдруг закатила глаза.

Ничего себе, выговорила она, я ее чувствую.

Прошло несколько минут. Охотник стоял без движения и не решался торопить жену, хотя по ногам уже поднимался холод. На ветру ее голая рука посинела.

Наконец она поднялась. По ее просьбе он извлек птицу из ледового капкана, орудуя коньком, и похоронил в сугробе.

Той ночью она лежала пластом без сна. Он точно не знал, что ее тревожит, но подозревал, что и ему не дает покоя то же самое. Мертвой птице ничем не поможешь, выговорил он. Хорошо, что мы похоронили эту цаплю, но не сегодня завтра ее учует и откопает какое-нибудь зверье.

Он поймал тот же взгляд широко распахнутых глаз, как тогда, когда она прикасалась к медведю.

Когда я дотронулась до цапли, начала она, мне стало ясно, куда она летела.

Что?

Я увидела, куда она попала после смерти. На берег озера, с множеством других цапель. Сотни, и все смотрели в одну сторону. Был рассвет, и они смотрели, как на другом берегу над деревьями встает солнце. Я видела это совершенно отчетливо, как будто и сама была среди них.

Перевернувшись на спину, он изучал игру теней на потолке.

На тебя зима плохо действует, сказал он.

Утром он принял решение ежедневно выводить ее на прогулку. Это было его давнее правило: выходи на улицу каждый день, а иначе зима лишит тебя рассудка. Каждую зиму газеты трубили о женах фермеров, которые сходили с ума в четырех заснеженных стенах, а потом избавлялись от мужей с помощью шила или мясницкого ножа.