Кули при панке^>58, работавший теперь денно и нощно, узнал Гарма самым тесным образом. Пёс заметил, что когда опахало перестаёт колыхаться, я окликаю слугу и велю ему тянуть длинную верёвку. Если слуга спит, я бужу его. Гарм также открыл, как приятно лежать в струе воздуха от панки. Возможно, Стенли обучил его этому в казарме. Так или иначе, но теперь, когда панка останавливалась, Гарм, прежде всего, рычал и косился на верёвку; и если слуга, почти постоянно остававшийся при панке, не просыпался, крался к нему и говорил что-то на ухо. Виксен, псинка смышлёная, никогда не соотносила работу панки со слугой; так Гарм обеспечил мне блаженство сна в прохладе. Но он был глубоко несчастен – скорбен, как то бывает с людьми – и в своём горе привязался ко мне так крепко, что посторонние, глядя на нас, завидовали. Если я шёл из комнаты в комнату, за мною шёл Гарм; если моё перо переставало скрипеть, голова пса утыкалась мне в руку; если я ворочался во сне, Гарм всегда поднимался и ложился под бок.

Он знал, что я – единственная связь между ним и хозяином, и глаза его – днём и ночью, ночью и днём – спрашивали одно и то же: «Когда это кончится?»

Живя бок о бок с Гармом, я не заметил, что пёс изнурён не только жарой, пока посторонний человек в клубе не сказал: «Вашему псу жить неделю-две. От него осталась одна тень». Я всполошился, принялся кормить Гарма железом и ненавистной ему хиной. Он потерял аппетит, и Виксен дозволено стало открыто лезть в Гармову миску. Даже это не волновало пса, и мы повезли его на приём к лучшему человеческому доктору в наших краях, к женщине-врачу, лечившей больных княжеских жён, и к заместителю Генерального инспектора ветеринарной службы всей Индии. Врачи спросила о симптомах, и я рассказал историю Гарма, а пёс лежал на кушетке и лизал мою руку.

– Он умирает от разбитого сердца, – сказала вдруг женщина-доктор.

– Честное слово, так и есть; миссис Макрей совершенно права, как всегда, – сказал заместитель Генерального инспектора.

Лучший в наших краях человеческий доктор назначила лечение, а ветеринарный заместитель Генерального инспектора тщательно проверил пригодность лекарств для собаки такой комплекции, и это стало первым в жизни нашего доктора случаем, когда она позволила исправлять свои рецепты. Сильное укрепляющее средство поставило любимца на ноги за пару недель, но затем он снова начал худеть. Я попросил знакомого, отъезжавшего в горы, взять пса с собой, и когда он приехал к нам в коляске, с уложенным на крыше багажом, Гарм понял всё с полувзгляда. Он ощетинился, сел передо мной и испустил самый жуткий рык – никогда не слышал такого из собачьей пасти. Я крикнул приятелю, чтобы тот немедленно уезжал, и когда коляска покинула сад, Гарм положил голову мне на колени и захныкал. Я понял его и стал узнавать адрес Стенли в горах.

В конце августа настала моя очередь ехать в прохладные места. Нам полагались тридцать дней отпуска в году, если никто не болел и если находилась замена. Шеф и Боб-библиотекарь отдыхали первыми, и когда они уехали я, как обычно, достал календарь, повесил его в изголовье кровати и отрывал листки, ожидая их возвращения. Виксен успела пять раз побывать со мной в горах; мы одинаково любили и холод, и туманы, и прелесть горящих поленьев.

– Гарм, – сказал я, – мы поедем к Стенли в Казаули. Казаули – Стенли; Стенли – Казаули.

Я повторил это раз двадцать. На самом деле, мы ехали не в Казаули, а в другое место. Но я помнил разговор Стенли в саду, в последнюю ночь, и решил не менять названия. Сначала Гарм вздрогнул; потом залаял; а потом принялся прыгать на меня, резвиться и крутить хвостом.