а восприму, неслышно растворяясь,

что я уже однажды умирал

и умираю – то есть повторяюсь?

1968

Нежность

Разве же можно,

чтоб все это длилось?

Это какая-то несправедливость…

Где и когда это сделалось модным:

«Живым – равнодушье,

внимание – мертвым?»

Люди сутулятся,

выпивают.

Люди один за другим

выбывают,

и произносятся

для истории

нежные речи о них —

в крематории…

Что Маяковского жизни лишило?

Что револьвер ему в руки вложило?

Ему бы —

при всем его голосе,

внешности —

дать бы при жизни

хоть чуточку нежности.

Люди живые —

они утруждают.

Нежностью

только за смерть награждают.

1955 г.

Две любви

То ли все поцелуи проснулись,

горя на губах,

то ли машут дворы

рукавами плакучих рубах,

упреждая меня

белой ночью, дразняще нагой,

от любви дорогой

не ходить за любовью другой.

То ли слишком темно на душе,

а на улице слишком светло,

то ли белая ночь,

то ли ангельское крыло.

Страшно жить без любви,

но страшнее, когда две любви

вдруг столкнутся, как будто в тумане

ночном корабли.

Две любви —

то ли это в подарок с опасным

избытком дано,

то ли это беда

прыгнет молнией ночью в окно,

рассекая кровать

раскаленным клинком пополам,

драгоценные некогда письма

сжигая, как хлам. Две любви —

то ли это любовь, то ли это война.

Две любви невозможны.

Убийцею станет одна.

Две любви, как два камня,

скорее утянут на дно.

Я боюсь полюбить,

потому что люблю, и давно.

1994

Нью-Йоркская элегия

С. Митман

В центральном парке города Нью-Йорка

среди ночей, продрогнувший, ничей,

я говорил с Америкой негромко —

мы оба с ней устали от речей.

Я говорил с Америкой шагами.

Усталые шаги земле не врут,

и отвечала мне она кругами

от мертвых листьев, падающих в пруд.

Шел снег… Себя он чувствовал неловко

вдоль баров, продолжающих гульбу,

садясь на жилы вспухшие неона

у города бессонного на лбу,

на бодрую улыбку кандидата,

пытавшегося влезть не без труда,

куда не помню – помню, что куда-то, —

но снегу было все равно куда.

А в парке здесь он падал бестревожно,

и как на разноцветные плоты,

снежинки опускались осторожно

на тонущие медленно листы,

на шар воздушный, розовый и зыбкий,

о звезды сонно трущийся щекой,

прилепленный жевательной резинкой

к стволу сосны ребяческой рукой,

на чью-то позабытую перчатку,

на зоосад, спровадивший гостей,

и на скамейку с надписью печальной:

«Здесь место для потерянных детей».

Собаки снег потерянно лизали.

Мерцали белки у чугунных ваз

среди дерев, потерянных лесами,

потерянными бусинками глаз.

Храня в себе угрюмо и сокрыто

безмолвно вопрошающий укор,

лежали глыбы грузные гранита —

потерянные дети бывших гор.

Жевали зебры за решеткой сено,

потерянно уставясь в темноту.

Моржи, вздымая морды из бассейна,

ловили снег усами на лету.

Моржи смотрели горько и туманно,

по-своему жалея, как могли,

потерянные дети океана,

людей – детей потерянных земли.

Я брел один, и лишь вдали за чащей,

как будто ночи пристальный зрачок,

перед лицом невидимо парящий

плыл сигареты красный светлячок.

И чудилось – искала виновато,

не зная, что об этом я молю,

потерянность неведомая чья-то

потерянность похожую мою.

И под бесшумным белым снегопадом,

объединявшим тайною своей,

Америка со мной садилась рядом

на место для потерянных детей.

1967

Дай Бог!

Дай Бог слепцам глаза вернуть

и спины выпрямить горбатым.

Дай Бог быть Богом хоть чуть-чуть,

но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай Бог не вляпаться во власть

и не геройствовать подложно,

и быть богатым – но не красть,

конечно, если так возможно.

Дай Бог быть тертым калачом,

не сожранным ничьею шайкой,

ни жертвой быть, ни палачом,

ни барином, ни попрошайкой.

Дай Бог поменьше рваных ран,

когда идет большая драка.

Дай Бог побольше разных стран,