Магия, не иначе.

– Ладно, милый, заболталась я с тобой. Пора бы мне прибраться да посетителей ждать. Слышу, автобус подъезжает, вон уже громыхает по Кольцевой. Ух сейчас туристов набежит! Погуляют-полюбопытствуют, открыточек да диковинок понакупят и потом обратно. Ты-то не думал о том, чтобы вернуться на Материк? Прыгнешь в автобус к остальным, и через пару часов окажешься в своей прежней реальности.

– Да ты что, бабуль, смеешься что ли, у меня здесь только жизнь началась.

– Началась-то началась, – одними глазами улыбается Альба. – Но знаешь ли, сколько было таких энтузиастов, которые пытались остаться в Городе всеми правдами и неправдами, а потом все равно уезжали. То, от чего они сюда бежали, все равно их настигает. Потому что все внутри нас самих: и все проблемы, и все ответы. Это ж не просто переезд в новое место. Попадая сюда надолго, человек сталкивается с собой по полной. Эйфория первых дней проходит быстро, а потом ушатом холодной воды на тебя обрушиваешься ты сам со всеми недоговоренностями, со всеми переживаниями, болями, страхами, да что там, со всем дерьмом, что есть у каждого. Поверь, я знаю о чем говорю… Многие не выдерживают и сбегают в привычное окружение, думают, что это оно их когда-то вылепило такими, как они есть, и счастливо выдыхают, чувствуя себя младенцем в уютной материнской утробе. Но видишь ли, хотя бы единожды почувствовав себя Настоящего, невозможно снова существовать счастливой пластилиновой фигуркой… Ох, все-таки пойду я, а то за разговорами гостей провороню.

С этими словами Альба смахнула с клетчатой скатерти крошки и выпорхнула из-за стола, оставив внука с недоеденным круассаном во рту и кучей вопросов в голове.

Грэм открыл глаза, когда за окном только занимался рассвет. В отличие от обычных дней, сегодня у него была веская причина, чтобы встать ни свет, ни заря. Практически не глядя он нацепил одежду и уже через пару минут оказался на улице. Вдохнул полной грудью свежий прохладный воздух. Ночью прошел дождь, и все вокруг просто дышало влагой. Осторожно ступая по мокрым камням мостовой всех оттенков синего, Грэм двинулся в самый конец улицы Подсолнухов. Там, на отшибе, упираясь кирпичным носом в пустырь, стоял дом господина Зондера. Он был окружен старым посеревшим забором, за которым можно было увидеть запущенный сад – голые облезлые деревья и кусты, разделенные заросшими грязью дорожками – не самое привлекательное зрелище. Это был единственный палисадник улицы Подсолнухов, который совсем не выглядел жизнерадостным.

О господине Зондере рассказывали всякое странное. Это был замкнутый, нелюдимый пожилой мужчина, предпочитавший общению с соседями сидение в потемках. На улице его почти не видели, людей он сторонился, никого не пускал к себе и прослыл хмурым отшельником. Грэм выяснил больше других, поскольку не пропускал ни одного рассказа Умберто о горожанах. Он узнал, что Клаус Зондер в молодости был талантливым художником, который стал известным благодаря ярким, жизнерадостным видам Синего города. У туристов его картины были нарасхват, Умберто свое дело знал. Многие даже приезжали по несколько раз, только лишь чтобы купить новый шедевр. Говорили, что у Зондера когда-то была жена, но много лет назад она умерла, и тогда его реальность сдвинулась. Новые картины рождались все реже, а потом и вовсе перестали появляться. Только в первый день лета, в день рождения покойной жены, художник выходил из своей спячки и создавал одно единственное гениальное полотно, словно двенадцать месяцев копил на него весь свой оставшийся творческий запал. На остальной же год уныние захватывало его и его дом целиком. Старик запирался в своем покосившемся от времени жилище, лишь изредка выходя на крыльцо за продуктами, которыми заботливо снабжал его Умберто, и лето в его саду так и не наступало. Деревья и растения медленно засыпали до следующего сезона, и во всей округе не было сада печальнее.