– А я тебе ещё раз говорю, что он ими больше не играет, и мы хранили дома хлам!

Гнев отпускает меня. Мне становится горько. Мне жаль себя и своей жизни. Разве может теперь что-то измениться к лучшему, если единственный, кто меня жалеет, это я сам? Странные слова: «жалость – плохое чувство». Я думаю, что это, наоборот, очень хорошее чувство. А в ком нет жалости, тот и не человек вовсе.

– Ладно, – я машу рукой, – что тут теперь говорить.

– А ты вообще не хочешь говорить о том, что у нас нет детей. Я одна бьюсь с этой проблемой. Ты даже к врачу пошёл только после долгих уговоров.

– Я делаю всё, что ты просишь.

– Потому что, похоже, это только моя беда, а ты пытаешься сделать вид, будто тебя это не касается.

– Меня касается, – говорю я трудным шёпотом. Понимает ли она меня? Что же такое разделяет нас, мешая дать начало новой жизни?

– Ты думаешь, мне легко всё это даётся?! Бесконечные хождения по врачам, страшные диагнозы, унизительные процедуры, тонны гормонов, которые я принимаю? – голос жены звучит со скрипучей нотой истерики. Как всегда, впрочем. Особенность голосовых связок. Нелепая случайность. Природа. Судьба.

– Это тебя Бог наказал, – вдруг бросаю я Люсе.

– Что?

– За то, что ты не любишь моего сына. За всё, что ты сделала ему. Бог тебя наказал, понятно? Твоё бесплодие – это твоё наказание. Так тебе и надо, понятно?! – кричу я ей.

Что-то злое и тёмное туманит мне разум. Зачем я так сейчас? Да и справедливо ли всё это на самом деле?

Люся бледнеет, потом на шее и груди у неё проступают красные пятна. Она перестаёт есть и сидит молча минуту или две. Я тоже больше не говорю ни слова. Потом она встаёт и выходит. В ванной щёлкает замок. Слышно, как течёт вода из крана. Я тоже встаю из-за стола, не в силах продолжать есть, и иду в детскую. В бывшую детскую, конечно.

Три года здесь почти ничего не менялось, а теперь – это круглое пятно на полу. Я хожу по комнате взад-вперёд размеренной походкой маньяка. Тихий шорох раздаётся за окном. Наверное, там шелестит крыльями саранча.

Я останавливаюсь в опустевшем углу и, сев на корточки, обвожу пальцем круг, выдавленный в ковре дном корзины. Я думаю о том, как бывает иногда, когда ты знаешь человека годами, а потом он совершает поступок, который открывает его с новой стороны. И вдруг понимаешь, что ты не видел главного.

Наверное, и моя жена сейчас думает так же обо мне.

5

– Подайте ради Христа, – говорит попрошайка у церкви. – Спаси вас Господи!

Я молча прохожу мимо. Они всегда собираются под вечер, выстраиваясь вдоль невысокой ограды. С котомками и истёртыми пакетами бомжи похожи на грязных пассажиров автобуса, которого они никак не могут дождаться. И я шествую мимо всей вереницы, равнодушно глядя то ли прямо перед собой, то ли куда-то на уровень вторых этажей.

– Ангела вам хранителя, – говорит мне женщина без носа, но я отворачиваюсь и молчу.

Я иду дальше, совершенно бесцельно, просто вперёд. Саранча взлетает и скачет из-под ног. Она цепляется к брюкам, прыгает девушкам на голые икры и прямо под юбки. Визг, мельтешение. Босоножки и высокие каблуки хаотично лавируют среди членистоногих.

Я уворачиваюсь и от девушек, и от саранчи. За сутки её ощутимо прибыло на улицах и площадях. Особенно много на тёплых стенах домов с западной стороны. Насекомые сидят, отсвечивая желтоватым хитином на заходящем солнце, как божья кара и предвестник скорого Апокалипсиса. И я иду навстречу закату и прочь от нищих, показывающих мне свои язвы и лохмотья.

Указатель на столбе подсказывает: «АЭРОПОРТ», и я выбираю это направление просто так, чтобы что-то выбрать. Мне нравится слово «аэропорт», оно деликатно напоминает на одиночество, расставание и неизвестность.