Ка позвонил в звонок, на который ему указал юноша в красной тюбетейке, и, когда невысокий человек, открывший дверь квартиры, пригласил его войти, он сразу понял, что это был тот, кто полтора часа назад застрелил директора педагогического института в кондитерской «Новая жизнь». Сердце у него заколотилось, как только он увидел этого человека.

– Извините, – сказал невысокий человечек, подняв руки вверх так, что видны были ладони. – За последние два года нашего Учителя три раза пытались убить, я вас обыщу.

По привычке, оставшейся с университетских лет, Ка поднял руки, чтобы его обыскали. Когда маленький человечек маленькими руками внимательно ощупывал его рубашку на груди и за спиной в поисках оружия, Ка испугался, что тот заметит, как сильно бьется у него сердце. Сердце сразу забилось ровно, когда Ка понял, что ошибся. Нет, этот человек вовсе не был убийцей директора педагогического института. Этот приятный мужчина средних лет, похожий на Эдварда Г. Робинсона, выглядел недостаточно решительным и крепким, чтобы кого-нибудь убить.

Заплакал маленький ребенок, затем послышался мягкий голос матери, успокаивавшей его.

– Мне снять обувь? – спросил Ка и, не дожидаясь ответа, начал снимать ботинки.

– Мы здесь гости, – сказал в тот же миг какой-то голос. – Не хотим утруждать наших хозяев.

Тогда Ка заметил, что на маленьком диване сидит другой человек. Он понял, что это Ладживерт, но подспудно продолжал сомневаться, потому что приготовился к более впечатляющей встрече. Вслед за Ладживертом он вошел в бедную комнату с включенным черно-белым телевизором. В комнате был маленький ребенок, он засунул ручонку в рот до самого запястья и с очень серьезным и довольным видом наблюдал за своей матерью, которая, говоря что-то нежное по-курдски, меняла ему пеленку; сначала он уставился на Ладживерта, а затем на идущего следом Ка. Коридора не было, как в старых русских домах: они тут же перешли во вторую комнату.

Все мысли Ка были заняты Ладживертом. Он увидел кровать, застланную с военной строгостью, аккуратно сложенную на краю подушки синюю в полоску пижаму, пепельницу с надписью «Эрсин электрик», календарь с видом Венеции на стене, большое окно с открытыми створками, обращенное на печальные огни заснеженного Карса. Закрыв окно, Ладживерт повернулся к Ка.

Его глаза были голубого, даже почти лазоревого цвета[31], невероятно редкого для турка. У него были светло-каштановые волосы и не было бороды, он был гораздо моложе, чем Ка себе представлял, кожа его была удивительно бледной, а нос с горбинкой. Он выглядел невероятно красивым. В нем чувствовалась притягательная сила, происходившая от доверия, которое к нему испытывали. В его облике, манере держаться не было ничего от бородатого провинциального поборника шариата, с четками в одной руке и оружием в другой, как изображала его светская пресса.

– Не снимайте пальто, пока печь не согреет комнату. Красивое пальто. Где вы его купили?

– Во Франкфурте.

– Франкфурт… Франкфурт, – проговорил Ладживерт и, вперив взгляд в потолок, погрузился в свои мысли.

Он сказал, что «некогда» был осужден по 163-й статье за то, что распространял идеи о создании государственного строя, основанного на шариатском праве, и поэтому бежал в Германию.

Наступила тишина. Ка чувствовал, что нужно что-то сказать, чтобы проявить дружеское расположение, и волновался, потому что ему ничего не приходило в голову. Он почувствовал, что Ладживерт говорил, чтобы успокоить его.

– В каком бы городе Германии я ни был и в какую бы мусульманскую организацию ни пошел, где бы ни оказался – во Франкфурте, в Кёльне между собором и вокзалом или в богатых кварталах Гамбурга, – через некоторое время я мысленно выделял какого-нибудь немца, которого встречал по дороге, и сосредотачивался на нем. Важным для меня было не то, что я думал о нем; я пытался разгадать, что он думает обо мне, посмотреть его глазами на мою одежду, мои движения, мою походку, мою историю, на то, откуда я пришел и куда иду, кто я. Грязное это было чувство, но я привык; я не унижался: я понимал, как унижаются мои братья… Чаще всего европейцы не унижают. Мы наблюдаем за ними и унижаем себя сами. Эмигрируют не для того, чтобы убежать от домашних проблем, а для того, чтобы добраться до глубин своей души. И однажды непременно возвращаются назад, чтобы защитить тех, кто не смог уехать, потому что не нашел в себе смелости, и тех, кто участвовал в содеянном. Ты почему приехал?