Только стемнеет еще не скоро. Да и не бывает здесь темноты. Наши и немецкие позиции сходятся порой до расстояния полусотни метров, непрерывно взлетают ракеты (в основном, немецкие), продолжают гореть дома и всевозможные постройки.

Ермаков прикидывал направление, по которому можно добраться до своей траншеи. Расстояние всего ничего, метров сто двадцать. Но по прямой в разрушенном до основании Сталинграде не ходят. Перебегают от одного укрытия к другому осторожно переползают открытые места, медленно пробираются вдоль уцелевших стен.

Но и в этом осторожном движении нет гарантии, что ты доберешься живым до нужного места. Сплошной линии обороны нет. Где-то прорвался вперед немецкий взвод и удерживает развалины дома. В другом месте упорно держатся наши, отвоевав стометровый кусок берега, каменный забор и остатки небольшого завода.

– Ларька, очухивайся, сейчас двинем.

– Куда? – таращил на него подернутые мутью глаза Илларион Кузовлев.

Хороший простой парень, вышедший на «охоту» с Ермаковым всего во второй раз. Решил, что постиг все премудрости снайперской стрельбы и нарвался на пулю.

Темнота все же понемногу подступала. Багровые облака на горизонте наплыли на заходящее солнце, размывая в вечерней полутьме силуэты разрушенных домов, деревья с обрубленными ветками. Трансформаторная будка с мертвыми телами бойцов слилась с остальными развалинами. Ермаков сумел поднять вялого, обвисающего на руках напарника, и вытащил его из укрытия.

Кузовлев кое-как передвигал ноги и даже оживился, когда Андрей сообщил, что до траншеи осталось шагов семьдесят.

– Три минуты ходьбы, держись.

– Вижу, – бормотал Ларька. – Держусь.

В этот момент произошло неожиданное. Верхушка тополя, где они прятались последние часы, вспыхнула с характерным шипящим звуком – так действует огнемет. Пламя взметнулось вверх, мгновенно осветив участок асфальта, на котором стояли Ермаков и Кузовлев.

Со стороны утонувших в темноте домов потянулась разноцветная цепочка трассеров. Андрей повалился лицом вниз, прижимая к себе Ларьку. Но пулеметчик на таком расстоянии промахнуться не мог. Отчетливо прозвучали шлепки пуль о человеческую плоть, а Кузовлев дернулся с такой силой, что вырвался из рук Ермакова.

Трасса хлестнула по уцелевшему участку асфальта, выбила искрящуюся дорожку. Одна из пуль ударила в ложе винтовки, ствол громыхнул о камни. К пулеметчику присоединились другие стрелки. Вели огонь и с нашей стороны.

При свете ракет Андрей увидел широко раскрытые глаза напарника. Тот был мертв. Ермаков полз, волоча в левой руке разбитую винтовку. Немного передохнул в глубокой воронке, а затем, пригнувшись, добежал до траншеи и перекатился через бруствер.

Трясущимися руками вертел и никак не мог свернуть самокрутку. Ему помогли, прикурили и молча ждали, пока он жадно затягивается махорочным дымом.

– Убили Ларьку? – спросил Никита Вереютин, пожилой мужик, земляк погибшего помощника.

– Убили.

– Жалко парня. Отец, брат сгинули, а теперь вот на Лариона похоронка придет.

– Дети в семье еще есть? – поинтересовался кто-то.

– Парнишка лет шестнадцати и мелкота, двое или трое. Парня не сегодня завтра тоже призовут, а матери одной мучиться. Вот ведь горе…

Вереютин был добродушный, семейный мужик, любил поговорить. Его перебил Антон Глухов, командир отделения, в котором числился Ермаков. С Антоном они были друзьями. Впрочем, какие там командиры и подчиненные, если отделения числятся только на бумаге, а во взводе осталось человек двенадцать.

– Ты сам как? Не задело?

– Я – ничего, – вдавливая окурок во влажную глину, улыбнулся Андрей. – Правда, пуля рикошетом в бедро угодила, распухло в этом месте и болит, сволочь.