– Знать свои собственные корни – большой подарок судьбы, – вслух сказала Эстер. – И если их по собственному желанию вырвать, можно заполучить смертельную рану.

– Но ранит также и непризнание того факта, что жизнь меняется, – задумчиво ответила Дагмара. – И если мы будем выступать против объединения, хотя другие государства, по-видимому, стремятся к этому, это может привести нас к изоляции от мира. Или, что гораздо хуже, спровоцировать войну. Тогда нас могут проглотить без нашего на то согласия.

– Неужели? – Сиделка взяла у хозяйки худую наволочку и положила ее в отдельную стопку.

– О да. – Олленхайм взяла простыню. – И гораздо лучше стать частью объединенной большой Германии, чем быть завоеванной, как прусская провинция. Если б вы знали хоть что-нибудь о прусских политиках, то думали бы так же, как я, поверьте. В душе король Пруссии – неплохой человек, но даже он не может держать в узде армию или бюрократов с землевладельцами. Именно на этой почве происходили революции сорок восьмого года в других странах. Некий средний класс стремится получить права, некоторую свободу – печати и литературы, – а еще, более широкое избирательное право.

– В Пруссии или в вашей стране?

– Да, в сущности, повсюду. – Дагмара пожала плечами. – В тот год почти во всей Европе прошли революции, и только Франция как будто выиграла на этом. Но Пруссия, уж конечно, нет.

– И вы думаете, что, если вы попытаетесь отстоять свою независимость, может вспыхнуть война?

Эстер ужаснулась при одной только мысли об этом. Она слишком близко была знакома с реальностями войны – изуродованные тела на полях сражений, физические страдания, увечья и смерть… Для нее война являлась не отвлеченной политической идеей, а бесконечной и все увеличивающейся мукой, измождением, страхом, летним зноем и зимним холодом, иногда кончающимся смертью. Ни один здравомыслящий человек, кто хоть раз видел войну, не захочет ее опять, если только ему не угрожает оккупация и рабство.

– Да, война возможна, – донесся до девушки, словно издали, ответ Дагмары, хотя она стояла в шаге от нее в коридоре, выходившем на залитую солнцем лестничную площадку. Мысленно Эстер сейчас бродила очень далеко. Она снова видела себя в кишащем крысами госпитале, рассаднике всяческих болезней, в Скутари, и в кровавой бойне на Балканах и в Севастополе.

– Многие люди делают деньги на войне, – мрачно продолжала баронесса, забыв о простынях. – Они видят в ней прежде всего возможность нажиться на продаже оружия и амуниции, лошадей, солдатских рационов, военного обмундирования и тому подобного.

Эстер невольно прищурилась. Навлекать ужасы войны на любой народ, только чтобы нажить на этом капитал, – это казалось ей самым отъявленным пороком и проявлением низости.

Дагмара ощупала край простыни, рассеянно водя пальцем по вышитым цветам и монограмме.

– И не дай боже, чтобы дело дошло до войны, – сказала она. – Фридрих выступал за независимость, даже если придется воевать за нее, но я не знаю, кто еще так думал и кто мог бы возглавить нас в борьбе. Как бы то ни было, теперь это уже не важно. Фридрих мертв, да он и не вернулся бы без Гизелы. По всей вероятности, герцогиня не позволила бы ему вернуться с нею, чего бы это ни стоило.

Теперь Эстер просто вынуждена была спросить:

– А он мог бы вернуться один, если б это было необходимо для спасения страны и ее независимости?

Хозяйка дома пристально поглядела на медсестру, и внезапно лицо ее стало замкнутым и жестоким, а взгляд – отчужденным.

– Не знаю. Я привыкла думать, что не вернулся бы… но теперь не знаю, – призналась она.