Подсев к старому шпрехшталмейстеру, я заказал водки – себе и ему, поздоровался и повел издалека – спрашивая про здоровье, погоду и обсуждая наступление нового века. И то, и другое, и третье старик ругал. Наконец я сказал:

– Хочу спросить у тебя совета, Сидор Прокопьич. Взгляни-ка на это.

Я вытащил из кармана обрывок афиши, развернул его и положил на стол. Старик покосился на него и поморщился:

– Снова балуют!

– Что же это означает?

– Смертельный номер.

Я пожал плечами. Те же слова сказал мне и Дуров, но ничего необычного в них не было – смертельными номерами в цирке обычно называли опасные трюки, предлагая дамам и особо нервным господам удалиться. Конечно, никто не удалялся – предостережение и барабанная дробь придавали номеру особенное звучание, повышали интерес публики – но и только.

– Значит, смертельный номер? И больше ничего?

Статуй посмотрел на меня из-под лохматых бровей:

– Лет пять или семь тому, на Цветном это было, у Альберта Ивановича история на всю Москву гремела.

– Вот как?

– Не слыхал? Странно.

– Может, меня в Москве не было? – предположил я. – Мимо меня прошло. В чем там дело-то было?

Сидор Прокопьич выпил свою рюмку, вытер усы старческими пальцами:

– А дело было так. Кто-то начал рисовать на афишах череп с костями – как вот этот. И как нарисуют – так на представлении артист погибает. Черт-те что! Шутил кто-то? А? Или не шутил? Какие тут шутки, если человеку – смерть?

– И много погибло?

Старик задумался.

– Ну, не так чтобы и много. Человек пять… Или шесть.

– Ничего себе! – удивился я. – И выяснили, в чем дело было?

– Нет. Все само собой успокоилось.

– И полиция не раскрыла?

Статуй презрительно поморщился:

– Тю! Полиция!

Пока я молчал, обдумывая услышанное, старик скрутил из куска газеты «козью ножку» и задымил так густо, что черты его лица почти скрылись в дыму. Потом кашлянул и постучал пальцем по обрывку:

– Стало быть, снова началось. Опять артистам погибать.

– Может, на этот раз просто дети пошутили? – предположил я.

– Эге! – покачал головой Статуй. – Вот увидишь. Примета верная!

Домой я вернулся уже совсем ночью, пешком. Осторожно отпер дверь и убедился, что все спят. Пройдя в гостиную, я зажег лампу и принялся было за свои блокноты, но предостережение старика шпрехшталмейстера все еще звучало у меня в ушах. Да, эта история могла бы стать основой для хорошей истории – но уж лучше бы никто не погиб.

Впрочем, моей надежде было не суждено сбыться.

Кутерьма снова началась в нашей квартире прямо с утра – к Маше пришла сестра, и они, усевшись вместе с прислугой на кухне, начали чистить серебро, а мне поручили сходить купить керосину для протирки мебели и зубного порошка. Но не успел я одеться, как в дверь позвонили. Я, держа рукой бидон для керосина, открыл дверь и увидел на пороге Владимира Дурова.

– Доброе утро, – сказал я ошарашенно. – Как вы меня нашли?

– Зашел в редакцию. Там дали ваш адрес.

– Простите, я сам собирался выйти на улицу, но если у вас ко мне дело, то – милости прошу.

– Нет, – ответил Дуров, – разговор у нас короткий, так что мы можем поговорить по дороге.

Я вышел вслед за ним, конечно, забыв в прихожей бидон. Снег, шедший всю ночь, перестал. Тучи снесло ветром, и солнце вовсю сияло на небе своим особым зимним светом, лучи которого были не горячими, а морозными. Дворники, закутанные в шарфы и старые пуховые платки, уже вышли с лопатами – чистить тротуары. Мы пошли рядом с Дуровым по скрипучему снегу – циркач казался хмурым и решительным.

– Какое у вас дело ко мне?

Дуров остановился и повернулся в мою сторону.