Снова молчание – и порыв пыльного ветра.

– Наверное, – сказал Нири.

Джег снял шляпу, почесал ногтями потные волосы, а потом криво нахлобучил ее обратно.

– Ты посмотри там, а я проверю соседний. Но сучку не убивать, усек? А то получим только половину награды.

Шай отступила подальше в тень, чувствуя, как спину под рубашкой щекочут капельки пота. И надо же было попасться в этой ничтожной дыре! Да еще этим никчемным отбросам. Да еще босиком. Она этого не заслужила. Ей всего лишь хотелось, чтобы о ней заговорили. Чтобы память о ней не стерлась в ту же секунду, как она сдохнет. Теперь-то она видела, как тонка грань между скукой и откровенным перебором впечатлений. Но, как чаще всего и случалось, прозрение дохромало до нее, опоздав на добрый год.

Услышав скрип досок под ногами Нири – или, может быть, одно только звяканье его огромного топора, – Шай втянула воздух сквозь щель между зубами. Ее всю трясло. Вдруг навалилась такая слабость, что она едва удержала нож, – о том, чтобы им замахнуться, можно было и не мечтать. Может, пришло время сдаться? Выбросить нож за порог и сказать: «Я выхожу! Я не буду драться! Вы победили!» Улыбнуться, кивнуть, поблагодарить их за предательство и за любезность, когда они запинают ее до полусмерти или отстегают кнутом, или переломают ей ноги – или еще какое развлечение придумают перед тем, как оттащить на виселицу.

Казней она насмотрелась довольно, и зрелище ей никогда не нравилось. Стоять в кандалах, слушая, как зачитывают твое имя и преступление, и надеяться на какую-нибудь нежданную отсрочку, которой не будет, пока на горле у тебя затягивают петлю. Молить о пощаде или изрыгать проклятия, хотя ни то ни другое ни вот на столечко ничего не изменит. Дрыгать ногами в воздухе, высунув язык, пока не нагадишь себе в штаны на потеху точно таким же подонкам, как ты. Ей представилось, как Джег и Нири будут стоять в первом ряду ухмыляющейся толпы и глядеть, как она танцует воровской танец, болтаясь в петле. И нацепят-то, пожалуй, какие-нибудь еще более смехотворные шмотки, купленные в счет награды за ее голову.

– В задницу вас, – беззвучно выдохнула она в темноту и оскалила зубы, услышав, как Нири шагнул на нижнюю ступеньку.

Она всегда была до чертиков своевольной. Еще когда пешком под стол ходила, – если кто-то говорил ей, что все должно быть вот так и так, она сразу же принималась думать, как все переиначить. Мать называла это ослиным упрямством и винила во всем кровь духов. Это твоя проклятая кровь, – как будто Шай была на четверть дикарем по собственной воле, а не оттого, что ее матери вздумалось покувыркаться с бродячим духом-полукровкой, который – что совсем неудивительно – оказался никудышным пропойцей.

Шай решила драться. Она, само собой, проиграет, но не сдастся без боя. Заставит ублюдков убить ее и этим хотя бы отберет у них половину награды. Трудно ожидать, чтобы от таких мыслей рука стала верней, и все же они помогли ей. Ножик еще дрожал, но теперь от того, как крепко она стискивала рукоятку.

Для человека, провозгласившего себя великим следопытом, Нири довольно паршиво умел тихо подкрадываться. Она слышала, как шумно он сопит, остановившись на верхней ступеньке – так близко, что можно было бы коснуться, если бы их не разделяла тоненькая дощатая стена.

Под его весом застонала половица, и все тело Шай напряглось, каждый волосок вздыбился. Вот она увидела его – но он не бежал на нее с топором в кулаке и жаждой убийства в глазах, а крался по балкону вдоль цепочки кровавых следов, вскинув лук и метя совсем не туда, куда следовало бы.