Ренисенб рассмеялась:

– Бедный Яхмос! Я не сомневаюсь, что он и так старается изо всех сил.

Она живо представила себе наставления отца – его напыщенные и несколько суетливые манеры, беспрестанные проповеди и нравоучения.

Хори продолжил:

…Должным образом заботься о моем сыне Ипи. До меня дошли известия, что он недоволен. Также проследи, чтобы Сатипи хорошо обращалась с Хенет. Помни об этом. И не забывай писать о льне и о масле. Береги урожай зерна – береги все мое имущество, потому что я поручил его тебе. Если поля затопит, горе тебе и Себеку.

– Отец все такой же, – с улыбкой сказала Ренисенб. – Убежден, что в его отсутствие тут все делается неправильно.

Она позволила свитку папируса соскользнуть с колен и тихо прибавила:

– Ничего не изменилось…

Не ответив, Хори поднял папирус и принялся писать. Ренисенб какое-то время лениво наблюдала за ним. Ей было так уютно и покойно, что даже не хотелось разговаривать.

Потом она мечтательно произнесла:

– Жаль, что я не знаю грамоты. Почему не всех учат письму?

– В этом нет необходимости.

– Необходимости, наверное, нет, но было бы интересно.

– Ты и вправду так думаешь, Ренисенб? Но тебе это зачем?

Молодая женщина на секунду задумалась. Потом медленно проговорила:

– Понимаешь, Хори, когда ты задаешь мне такие вопросы, я не знаю, что ответить.

– Сейчас большому поместью требуется лишь несколько писцов, но мне кажется, настанет день, когда во всем Египте их будет целая армия.

– Это было бы хорошо, – сказала Ренисенб.

– Не уверен. – В голосе Хори звучало сомнение.

– Почему?

– Понимаешь, Ренисенб, записать десять мер ячменя, или сто голов скота, или десять полей пшеницы – это легко и не требует больших усилий. И написанное уподобится тому, что существует на самом деле, а сочинитель и писец станут презирать тех, кто распахивает поля, жнет ячмень и выращивает скот. Но поля и скот – настоящие, это не просто чернильные значки на папирусе. А если все записи и все папирусы будут уничтожены, а писцы разбегутся, люди будут все так же пахать и сеять, и Египет будет жить.

Ренисенб внимательно смотрела на него.

– Да, я понимаю, о чем ты, – медленно произнесла она. – Настоящее только то, что можно увидеть, до чего можно дотронуться или что можно съесть… Запись «у меня сто сорок мер ячменя» ничего не значит, если зерна у тебя нет. Писать можно и ложь.

Хори улыбнулся, вглядываясь в ее серьезное лицо.

– Ты починил мне льва, – вдруг сказала Ренисенб. – Давным-давно, помнишь?

– Да, Ренисенб, помню.

– Теперь с ним играет Тети. С тем же львом…

Помолчав немного, она откровенно призналась:

– Когда Хей ушел к Осирису, я очень горевала. Но теперь я вернулась домой, я снова счастлива и все забуду – потому что тут ничего не изменилось. Совсем ничего.

– Ты и вправду так думаешь?

Ренисенб пристально посмотрела на него:

– Что ты имеешь в виду, Хори?

– Я имею в виду, что перемен не может не быть. Восемь лет – это восемь лет.

– Здесь ничего не меняется, – убежденно повторила Ренисенб.

– В таком случае, возможно, должно измениться.

– Нет, нет, – решительно возразила Ренисенб. – Я хочу, чтобы все осталось таким же!

– Но ведь ты сама уже не та Ренисенб, которая уехала с Хеем.

– Та же самая! А если нет, то скоро стану.

Хори покачал головой:

– Невозможно вернуться в прошлое. Это как меры зерна, которые я считаю. Беру половину, прибавляю к нему четверть, потом десятую часть, потом двадцать четвертую – и в конце получается совсем другое количество.

– Но я та же Ренисенб.

– Все минувшее время к той Ренисенб что-то прибавлялось, и она стала совсем другой Ренисенб!