В городке Сория какой-то местный эскулап хватил Насьоналя II по голове бутылкой, не сойдясь с ним в мнении по поводу одного из боев. Насьональ, игравший в той корриде лишь роль зрителя, пытался оправдать поведение матадора, кому достался трудный бык. Полиция арестовала Насьоналя (нападавшего не тронула), и Насьональ, перемазанный красной пылью Сории, с размозженным черепом, всю ночь провалялся в участке, умирая от кровоизлияния в мозг, пока окружающие, приняв бедолагу за пьянчужку, пытались привести его в чувство. Ничего не вышло. Так коррида потеряла Хуана Анло, одного из действительно отважных матадоров.

Годом раньше погиб еще один, да еще подававший самые большие надежды. Звали его Мануэль Гарсия, «Маэра». Еще мальчишкой он был знаком с Хуаном Бельмонте в его бытность поденным рабочим в севильском предместье Триана, и тот на собственные деньги отправил Мануэля в школу тореро, где учили бою на молоденьких телятах. Хуан вместе с Маэрой и местным парнем по имени Варелито мечтали овладеть искусством плаща, и порой эта троица устраивала ночные вылазки: толкая перед собой бревно с керосиновой лампой и стопкой плащей, они вплавь преодолевали реку, а затем, голые и мокрые, перелезали через забор скотного двора в соседней Табладе, чтобы разбудить и раззадорить взрослого боевого быка. Пока Маэра держал лампу, Бельмонте отрабатывал на том пассы. Когда Бельмонте стал матадором, Маэра – высокий, смуглый, узкобедрый, со впалыми глазами и сизым подбородком даже после тщательного бритья, дерзкий, сутулый и серьезный, – последовал за ним в качестве бандерильеро. Он великолепно играл свою роль, и за годы совместной работы, проводя под сотню боев за сезон, имея дело со всевозможными быками, он узнал их как никто, не уступая даже Хоселито. Бельмонте никогда не работал с бандерильями, потому что плохо бегал. А вот Хоселито почти всегда лично втыкал бандерильи в своих быков, так что Маэра и был тем козырем, которым Бельмонте крыл Хоселито в их соперничестве. Как бандерильеро, Маэра ничем не уступал Хоселито, и Бельмонте сознательно заставлял своего ассистента носить самый нескладный, плохо сидящий костюм, – чтобы Маэра как можно больше напоминал пеона, чтобы зритель не замечал его уникальных личных качеств, чтобы он, Бельмонте, выглядел тем матадором, у которого даже простой бандерильеро может запросто помериться силами с Хоселито. В последний год карьеры своего начальника Маэра попросил поднять ему жалованье до трехсот песет за бой вместо прежних двухсот пятидесяти. Бельмонте отказался, хотя в ту пору получал по десять тысяч за выход на арену. «Ладно, – сказал ему Маэра. – Тогда я сам стану матадором и покажу тебе, как это делается». «Не смеши людей», – презрительно бросил Бельмонте. «Нет, это над тобой люди будут смеяться, когда я доведу дело до конца», – ответил ему Маэра.

Став матадором, Маэра поначалу спотыкался на ошибках, выдававших в нем типичного пеона, к примеру, он слишком много двигался (матадорам вообще не пристало бегать), с плащом работал неизящно. Он был одарен и техничен, но сыроват с мулетой; убивал не без вывертов, зато с первого раза. С другой стороны, быков он знал как облупленных, обладал бесстрашием до того непритворным, что играючи делал вещи, в которых сумел разобраться, а разбирался он во всем. А еще он был очень гордым. Самым гордым из виденных мною людей.

За два года он исправил все свои огрехи с плащом, выучился отменно управляться с мулетой; он всегда был одним из самых утонченных, эмоциональных и состоявшихся мастеров по втыканию пары бандерилий, а стал одним из лучших, доставляющих наибольшее удовольствие матадоров, которых мне когда-либо довелось наблюдать. Он был таким смелым, что заставлял краснеть робких стилистов, а сам бой быков был для Маэры столь важен, что в последний год жизни одно его появление на песке вытаскивало корриду из застойного болота, где первенствовали нежелание выкладываться, жажда скорейшей наживы и пассивное ожидание «механического быка». Когда выходил Маэра, на арене вновь царили достоинство и страсть. Его имя означало, что вечер удастся хотя бы на треть, с двумя быками, а заодно всякий раз, когда ему приходилось вмешиваться в бои с оставшейся четверкой. Если бык не шел навстречу, он этого не выпячивал, не просил у публики терпения и сочувствия, а сам шел к быку: дерзко, по-хозяйски, напрочь презирая опасность. Он неизменно давал зрителю эмоции и, наконец отшлифовав стиль, превратился в артиста. Однако в последний сезон было уже видно, что человек стоит на краю могилы. Его пожирала скоротечная чахотка, и врачи предвещали смерть к концу года. Его дважды ранило, но он не обращал на это внимания. Как-то раз, в четверг, Маэра получил пятидюймовую рану под мышкой, а в воскресенье я уже видел его в бою. Рану перевязывали до и после схватки, я сам был этому свидетелем, однако он, как я и сказал, не обращал на это внимания. Болело, должно быть, жутко – рана рваная, нанесена обломавшимся рогом, и прошло всего-то два дня, – а он плевать хотел на мучения. Вел себя, словно боли не было вовсе. Руку не берег, не прятал, не избегал ее поднимать; просто-напросто ее игнорировал. Боль уже не могла до него добраться, он слишком далеко ушел. Никогда я не видел человека, который был бы столь жаден до отпущенного времени, как Маэра в тот сезон.