– Как к ней относился мистер Калищенко? – осведомилась мисс П.

Я предвидела этот вопрос, но не горела желанием отвечать на него.

– Он не принадлежал к числу ее поклонников. И это было взаимно.

– По какой-то определенной причине?

– Не уверена, что была какая-то одна причина, – ответила я. – Он всегда посмеивался над Руби, потому что для ее номера не нужно было никаких особых навыков. Достаточно было просто подставить свое тело под тысячу уколов иглой, а потом раздеться и выставить напоказ результат. А она отвечала, что нужно больше смелости, чтобы делать татуировки, чем чтобы напиваться и швырять ножи в маленьких девочек. Она называла его пропойцей, а он ее – эксгибиционисткой, так и жили. Они просто не могли существовать друг рядом с другом. Никак.

В эту минуту поезд начал тормозить на станции в Уилмингтоне. Мы молчали, пока люди вокруг поспешно оплачивали заказы и хватали багаж.

Я наблюдала через окно, как с пять десятков офисных работников одновременно надели шляпы и устремились с платформы туда, где получают жалованье. Скорее всего, на один из литейных или химических заводов, которые продолжают работать даже после окончания войны. Половина мужчин с платформы год или два назад, вероятно, были где-то за границей и пытались остаться в живых.

А теперь они здесь, работают с девяти до пяти и подвергают свою жизнь опасности, только когда переходят через дорогу. По идее, это должно быть для них облегчением.

Но, судя по их одинаково, как под копирку, опущенным лицам, возможно, это было не так.

Мы оставили Уилмингтон позади, поезд петлял между дымящими фабриками по берегу такой грязной реки, что даже канал Гованус в Бруклине, куда стекают нечистоты, по сравнению с ней покажется райскими кущами.

– А что насчет мистера Калищенко? – спросила мисс П.

– Он работал в цирке еще до того, как его купил Большой Боб. Приехал из России сразу после революции. То есть в 1917 или в 1918 году. Что-то в этом роде.

– С семьей? – спросила она.

Я покачала головой.

– Он никогда не говорил о семье. Не считая заявления, что он потомок Распутина.

Я не упомянула, что многие годы принимала это за чистую монету, потому что понятия не имела, кто такой Распутин.

– Думаю, его родные умерли, – сказала я. – Честно говоря, я знаю о вашем прошлом больше, чем о его, а вы охраняете свою биографию лучше, чем стерегут Форт-Нокс.

Если она и отметила легкую обиду в моем тоне, то не подала вида.

– Вэл не из тех, кто любит поболтать. Я была одной из немногих, кто ладил с ним, и то лишь потому, что он едва не зарезал меня несколько… тысяч раз.

Слово «зарезал» оставило во рту неприятный привкус. Прошло полминуты, прежде чем язык снова начал ворочаться.

– Хотите, эм… Хотите получить портреты остальных членов труппы цирка Харта и Хэлловея? – спросила я.

Мисс Пентикост задумалась, а потом покачала головой.

– Лучше приступить к делу без предубеждений. Скоро я сама с ними встречусь.

Я попыталась представить это: моя новая жизнь и старая под одним куполом. Но мне не хватило воображения. Я откинулась на спинку сиденья, железный гроб грохотал дальше.

Остаток пути мы провели без происшествий, не считая памятного случая на вокзале в Вашингтоне. Поезд как раз обменял стадо пассажиров в костюмах на толпу людей, которые едут на юг провести выходные, когда я выглянула в окно и заметила группу женщин в очереди на посадку в вагон для цветных.

Они выглядели так, будто только что пробежали марафон. У всех в руках были плакаты с лозунгами вроде «За жизнь и свободу» и «Линчевание показывает слабость». Я догадалась, что они, наверное, прибыли в столицу в начале недели, протестуя против линчевания двух негритянских семей в Монро, в штате Джорджия.