Возвращаясь, он шел через дощатый мостик, тот самый, на котором, как выяснилось, стояла этим утром мисс Кармоди, и заметил какое-то мерцание. Ручей изгибался, и мистер Тидсон, перегнувшись через перила мостика, чтобы заглянуть за поворот, потерял равновесие и свалился в стремительный поток. Увешанный гирляндами водорослей и с ранками на ладонях от гальки на дне реки, он с трудом выбрался на берег, где, по счастью, оставил удочку и снасти. Он решил, что легко отделался, если не считать неудобство из-за необходимости выжимать одежду и выливать воду из обуви. Не без удовольствия мистер Тидсон описывал, как возвращался, весь пропитанный водой.

– Мне повезло, – заключил он, – что моего падения никто не видел, иначе я почувствовал бы себя крайне глупо. Но я мог и утонуть. Я жив, поэтому нет нужды волноваться. К сожалению, если я видел именно наяду, то, боюсь, я ее вспугнул.

– И очень хорошо! – Конни вошла в вестибюль во время его рассказа и слушала с нарастающим раздражением. – Бога ради! Вы со своей наядой, дядя Эдрис! Надеюсь, вы пожелали ей спокойной ночи! Если нет, вам стоит пойти и сделать это!

– Сегодня вечером я никуда уже больше не пойду. Но отправлюсь туда первым делом завтра утром, – сказал мистер Тидсон. – Сегодня вечером я вряд ли разгляжу ее, но завтра смогу поискать на берегу ее следы.

– Единственные, кто оставляет на берегу следы, – это коровы и кролики, – отрезала Конни, грубо перебив его. – Вам лучше остаться в постели. Что вы думаете, тетя Присси? Тем не менее сама я встаю рано. Хотите, я вас разбужу?

Мистер Тидсон-таки встал и ушел рано – незадолго до пяти часов, – и вернулся к восьмичасовому завтраку.

– А, овсянка! – воскликнул он в отличном настроении. С виду он нисколько не пострадал от своего купания накануне вечером. – И кофе! Великолепно! Что ж, наяды своей я не увидел и Конни не видел, которая очень любезно постучала в мою дверь, но все равно…

– Могу предложить бекон с жареным картофелем, сэр, – сказала официантка, которая все еще питала к нему интерес и желание защитить – отношение, к которому он привык. – Или омлет на тосте.

– Из яичного порошка? – потребовал ответа мистер Тидсон.

– Да, сэр, боюсь, что так.

– Жуткая гадость, – сказала только что вошедшая Конни.

– Великолепно! – воскликнул мистер Тидсон. – Мне нравятся штучки ученых! Непременно омлет на тосте, моя дорогая. Присси, – добавил он, когда официантка отошла, – я почти уверен, что это была наяда. Ты должна пойти со мной, когда тебе будет удобно. Я покажу, где видел ее!

Он плотно позавтракал и после предложил Крит сходить с ним в собор.

– Это еще зачем? – поинтересовалась его жена, которая ограничивала свои визиты в церковь воскресеньями, да и то не всегда.

– Там исполняют Стэнфорда в фа мажоре, дорогая.

– Ну, если ты действительно хочешь, мы можем пойти. Собор наверно следует увидеть.

– Спасибо, дорогая. Я действительно хочу пойти. Нельзя пропустить Стэнфорда в фа мажоре. Занятная тональность. – Он что-то замурлыкал себе под нос.

Поразительно, думала мисс Кармоди, выбирая подходящую шляпку и перчатки, как часто этот кроткий маленький человечек умеет настоять на своем, даже с Крит, эгоистичной и неуступчивой. Возможно, Крит относится к нему по-матерински, подумала она, в каких-то делах он ведет себя совсем как ребенок. Наверно и лгать он может с легкостью ребенка, решила она, прокручивая в уме рассказ мистера Тидсона о его вечернем приключении и повторения, что он на самом деле видел наяду.

Как только завтрак закончился, мистер Тидсон вприпрыжку поднялся наверх и вернулся, неся в руке, уже затянутой в перчатку, сандалию. Он сказал, что ее оставила на берегу наяда. Конни отказалась к ней прикасаться, заметив, что он еще более глупый старик, если действительно полагает, будто этот перемазанный грязью и стоптанный предмет, которым он хвалится, был на чьей-то ноге, кроме обычного мальчишки. Девушка добавила, что даже если и предположить существование такого языческого создания, как наяда, то она уж точно не стала бы носить кожаные сандалии. К ужасу мисс Кармоди, Конни говорила одновременно со злобой и страхом и продолжала обидно бранить своего дядю, когда уже никакой необходимости в этом не осталось.