Удивленный и раздраженный, мистер Тодман снова шагнул вперед.

– Всего два вопроса, – сказал Петтигрю. – Ваша жена была вдовой, когда вы на ней женились?

– Верно.

– Миссис Бэнкс – ваша дочь или дочь от предыдущего брака?

– Моя Марлен, – с чувством проговорил мистер Тодман, – никогда не знала другого отца.

– Но это не вполне…

– Я дал ей свой дом. Я дал ей мое имя. Это было двадцать два года назад. Тогда она была малышкой двенадцати месяцев от роду. Что еще мог бы сделать мужчина?

Петтигрю в который раз посмотрел на знакомые слова параграфа 8 первого приложения. Они были именно такими, как он думал.

– Вы удочерили ее юридически?

– Нет.

Петтигрю взглянул на мистера Лавли. Тот медленно поднялся. На лице у него было выражение боксера, который вышел из своего угла, твердо зная, что в ближайшие несколько минут его отправят в нокаут.

– Вы можете обойти это затруднение? – обратился к нему Петтигрю. – Закон особо прописывает, что дом может быть затребован домовладельцем как место проживания его самого или его сына либо дочери. Никакого упоминания о приемных я не вижу.

Мистер Лавли был слишком опытным юристом, чтобы тратить время на отстаивание невозможного утверждения. Оказав лишь символическое сопротивление, он признал свое поражение. Естественно, счел нужным указать на то, что вел дело исходя из факта, что миссис Бэнкс – дочь мистера Тодмана. Петтигрю, разумеется, принял его заверение, однако подумал, как человек с таким очевидным умом мог не знать, что по закону генетики у двух блондинов не может родиться брюнетка. Он уже удобно забыл, что сам чуть не проглядел данный факт.

– В пользу ответчицы, – объявил он. И испытал удовлетворение юриста, приняв неоспоримое решение соответственно букве закона, который, как и орден Подвязки, сам по себе ничегошеньки не стоил.

Тем не менее через полчаса, когда Петтигрю уже возвращался домой, он почувствовал, что было нечто сомнительное в странной маленькой драме, которая разыгралась перед ним. Редко случается, чтобы судья вообще добрался до сути дела. Колодец правды обычно слишком глубок для простого судебного отвеса. И теперь Петтигрю был уверен, что до сути он не докопался. Само по себе это его не обеспокоило бы. Встревожило другое – собственная убежденность, что по ходу разбирательства миссис Пинк далеко не один раз… нет, не солгала, но погрешила против истины. А поскольку миссис Пинк произвела на него сильное впечатление как женщина исключительных моральных качеств, Петтигрю был озадачен и даже немного расстроен.

Миссис Пинк всего на пару минут опоздала на автобус, который следовал от Рыночной площади в половине четвертого, и потому была обречена полчаса ждать следующего, стоя в начале растущей очереди. По ее виду было совсем непохоже, что она столь успешно, сколь и неожиданно для себя выиграла тяжбу. Миссис Пинк устала, была голодна и подавлена. У нее болела голова, и она остро нуждалась в чашке хорошего горячего чая. (В Дидфорде имелось достаточно чайных, но миссис Пинк уже потратилась на ленч, пока ждала разбирательства, и не могла второй раз в день поесть вне дома – это просто не укладывалось в ее миропонимание.) Женщина полная, она постоянно переносила вес с ноги на ногу, с тоской отмечая, как медленно ползут к трем стрелки на городских часах.

Оставалось ждать еще десять минут, когда неожиданно явилось избавление в облике очень грязного грузовичка. Он подъехал, содрогаясь и грохоча, и притормозил возле миссис Пинк. Поверх рева мотора она услышала голос Горацио Уэндона: