– Сволочь, – сказала она.

– Ты что, крутой? – послышался голос над моим правым ухом, и, вывернув шею, я увидел ее мужа.

– Какого черта?

Вокруг стояло несколько человек, вышедших из бара.

– Он следил за мной, – сказал я. – Он стоял здесь и ждал меня.

Женщина выпрямилась.

– Рикки – гей, – сказала она.

Я тяжело дышал, лицо пылало.

– Что?

Ее муж отпустил мою руку.

– Ты что, думал преподать ему урок? У тебя есть проблемы с такими, как Рик?

Он отошел от меня, будто я был заразным.

– Послушайте, – сказал я, но слушать меня никто не собирался.

Завитые певички помогли парню подняться и повели его назад в бар. Женщина бросила на меня еще один взгляд, хотела что-то сказать, но лишь покачала головой. Ни с одной из тех, с кем мне доводилось спать, я не чувствовал себя таким ничтожеством, как сейчас. Она вернулась в бар вместе с остальными, покровительственно обняв парня за плечи, и я слишком поздно понял, что Рикки – ее сын.

Я остался наедине с ее мужем.

– Я не знал, – сказал я.

– Мог бы у него спросить.

– Вы понятия не имеете, что у меня за жизнь.

– Нет, – он покачал головой, – не имею. И не хочу. И где ты живешь – тоже не желаю знать. Но тебе следует отсюда убираться. Здесь тебе делать больше нечего.

Он направился к бару, но, открыв дверь, обернулся и добавил:

– Я буду удивлен, если тебя теперь вообще где-нибудь примут.

Дверь за ним захлопнулась, и я остался стоять под дождем.

Ницше говорил, что для мужчин и женщин с сильным характером существуют типичные ситуации и события, в которых им предназначено судьбой снова и снова принимать участие и о которых они могут сказать: «Да, я такой». По крайней мере, мне кажется, что так говорил именно он, хотя это вполне мог быть и Гомер Симпсон. Так или иначе, кто бы то ни был, он явно имел в виду нечто более позитивное, чем драки без причины или приступы паранойи в отношении тех, кто этого вовсе не заслужил. Именно так и произошло со мной в ночь после похорон моих родителей, когда я сам не знаю зачем вытащил пистолет в баре отеля, перепугав посетителей и самого себя в том числе.

Случившееся в Реленте наконец дало мне понять, что так жить нельзя. Как сказала мне три месяца назад одна девочка, которая испытала на себе, на что был способен «человек прямоходящий»: то, что должен сделать я, больше не сделает никто. Пора было перестать бежать и скрываться – пришло время превратиться из дичи в охотника.

К четырем часам следующего дня я был в Сан-Франциско, а ближе к ночи я наконец напал на след.

Рассвет застал Тома скорчившимся у подножия дерева, продрогшим до костей и до смерти напуганным. Теперь он уже не сомневался в том, что наступило утро, несмотря на то что не рассчитывал встретить наступивший день живым.

Когда он очнулся ночью, все произошло очень быстро. Инстинкт подсказывал, что нужно сматываться, и чем быстрее, тем лучше, но тело его не слушалось, и вместо того, чтобы подняться, Том растянулся на земле. Едва он осознал, что его план завершился полной неудачей, как снова ощутил запах, и в мозгу словно взвыла сирена: «Медведь! Медведь!» Том сорвался с места.

Сперва он передвигался больше на четвереньках, чем на ногах, но страх перед когтями зверя быстро привел его в вертикальное положение. Выкарабкавшись из канавы, он перебрался через ее скользкий от грязи край и наконец смог нормально идти.

Оглядываться назад не было никакого желания. Он понимал, что находится далеко не в лучшей форме – в голове шумело, лодыжка вопила от боли, к тому же он потерял фонарик – но тем не менее продолжал, пошатываясь, шагать во тьму. Боль и разочарование не шли ни в какое сравнение с перспективой оказаться в лапах медведя, и он побежал, подсознательно вспоминая все то, чему научились представители его вида со времен ледникового периода. Он бежал, словно загнанный зверь, подгоняемый чистым инстинктом жертвы, не чувствуя под собой ног, спотыкаясь о ямы и поваленные деревья, падая и снова поднимаясь, пытаясь добраться до более лесистой местности.