Поэтому и ветеринарам трудно поставить себя на место человека, который не отличает прямую кишку от двенадцатиперстной, антибиотики от противовоспалительных препаратов или – мое любимое! – брюшную полость от желудка. Впрочем, в этом мы не одиноки. Со всеми профессионалами та же история. Точнее, со всеми людьми, владеющими знаниями в какой-нибудь специфической области. По моему опыту, хуже всех в этом отношении автомеханики и бухгалтеры.
Как можно помочь этому горю? Если нам регулярно приходится произносить речи, чтобы объяснять те или иные проблемы, можно отрепетировать их на ни о чем не подозревающих родных и друзьях. А еще можно почаще ставить себя в ситуацию, где ты сам – невежда. Я, например, учусь играть на дульцимере (ну да, знаю, что вы подумали, но это не важно). И каждый раз, когда мои друзья-музыканты начинают толковать про тональности, четвертные интервалы и все такое прочее, их поражает проклятье знания, а я чувствую себя сопляком в вязаной шапке, который разбрасывает рекламные проспекты по почтовым ящикам. Это сбивает с меня спесь. Это развивает во мне эмпатию, а эмпатия – ключ к эффективному взаимодействию с людьми.
И в завершение – небольшой анекдот, который отлично иллюстрирует проблему. Несколько лет назад ко мне на прием пришла пожилая леди с маленькой пушистой собачкой. Назовем клиентку миссис Уинтерботтом, а ее собачку – Присциллой. Миссис Уинтерботтом была чрезвычайно элегантной дамой в шикарном летнем платье, подобранных в тон к нему туфлях и шляпе. Даже сумочка идеально подходила к наряду. Речь леди была предельно вежливой и интеллигентной.
– Миссис Уинтерботтом, мне понадобится копрограмма Присциллы.
Непонимающий взгляд.
– Мне необходимо сделать анализ кала.
По-прежнему непонимающий взгляд.
– Эм… не могли бы вы… гм… собрать ее… стул?
На клиентку снизошло озарение, и лицо ее осветилось широкой улыбкой:
– А, какашки принести?
Ну да. Хотя я, пожалуй, буду продолжать называть это «стул».
Почему доктор до сих пор не перезвонил?
Мой отец умирал от рака мозга. Ему удалили глиобластому, располагавшуюся в префронтальной коре левого полушария, и жить ему оставалось считаные месяцы. Он был профессором, и его интеллект не пострадал, однако от его рассудительности и умения общаться с людьми почти ничего не осталось. Когда врачи объяснили ему, что удалили опухоль при помощи насоса, он стал радостно рассказывать первым встречным, демонстрируя шрам на лбу, что ему высосали весь мозг пылесосом. Бывали и другие неожиданные веселые моменты, но в целом это были тяжелые времена. Он был еще слишком молод, и мы были не готовы потерять его. Совсем не готовы.
Спустя несколько недель после операции возник вопрос относительно одного из назначенных отцу лекарств. Что это было за лекарство и что за вопрос, я уже не помню, но помню, как волновался из-за этого. Ничего срочного в вопросе не было, однако он не шел у меня из головы, и я позвонил онкологу, наблюдавшему отца, чтобы все выяснить. Он не смог подойти к телефону, и администратор обещала передать ему сообщение. Прошло десять минут, потом двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят… За час ожидания я успел дважды проверить, работает ли телефон. (Гудок есть? Да, есть.) Я мерил комнаты шагами, как одержимый. Я не мог читать. Не мог слушать музыку. Не мог сосредоточиться на работе по дому. В моей голове навязчиво крутилась единственная мысль: «Почему он до сих пор не перезвонил мне?»
Почему?!
Это ведь минутное дело!
Когда минуло два часа, я начал злиться. В те годы я был более раздражительным, чем теперь.