– Чашечки не подошли? – со знанием дела осведомился он.

– Фасоны не подошли. Цвета жуткие.

Саманта стянула густые каштановые волосы на затылке, не сводя глаз с Майлза, который переодевался в модные хлопчатобумажные штаны и рубашку поло. Она вся была на нервах и от малейшей провокации могла вспылить или расплакаться.

До Эвертри-Кресент было рукой подать, но, чтобы не преодолевать крутой подъем, они поехали на машине. Быстро темнело; на вершине холма они обогнали какого-то пешехода, фигурой и движениями точь-в-точь похожего на Барри Фейрбразера; Саманта даже вздрогнула и оглянулась. Их машина свернула влево, и через минуту – да, никак не больше – они уже притормозили у полумесяца одноэтажных домов постройки тридцатых годов прошлого века.

Как у парадного фасада, так и на заднем дворе принадлежащего Ширли и Говарду коттеджа, невысокого кирпичного строения с широкими окнами, зеленели обширные газоны, которые летом Майлз подстригал аккуратными полосками. За долгие годы здесь появились фонари под старину, белая чугунная калитка, а по бокам от входной двери – терракотовые вазоны с геранью. Но главное, рядом с дверным звонком висела круглая плакетка полированного дерева, на которой готическим шрифтом, да еще в кавычках, было начертано: «Эмблсайд».

Саманта иногда язвила по поводу дома родителей мужа. Майлз терпел ее насмешки, по умолчанию признавая, что у них с Самантой, в доме с ламинатными настилами и дверями, с коврами на голых досках, с репродукциями в рамах, с модным, но неудобным диваном, заметен более утонченный вкус, но в глубине души он отдавал предпочтение этому коттеджу, где прошло его детство. Там почти все поверхности были накрыты чем-нибудь мягким и ворсистым, там не гуляли сквозняки, а кресла были на редкость удобны. По окончании стрижки газонов Ширли каждый раз подавала ему холодное пиво, и он устраивался в каком-нибудь из этих кресел, чтобы посмотреть крикет на огромном экране. Иногда к нему подсаживалась одна из дочек и лакомилась мороженым, политым шоколадным сиропом, который специально готовила для внучек бабушка Ширли.

– Здравствуй, солнышко, – сказала Ширли, открыв дверь.

Приземистым, компактным телосложением она напоминала маленькую аккуратную перечницу в фартучке с растительным узором. Ширли привстала на цыпочки, чтобы рослый сын ее поцеловал, потом бросила: «Здравствуй, Сэм» – и тут же отвернулась.

– Ужин почти готов. Говард! Майлз и Сэм пришли!

В доме пахло мебельным воском и аппетитной едой. Говард появился из кухни с бутылкой вина в одной руке и штопором в другой. Отработанным движением Ширли незаметно попятилась в столовую, пропуская вперед Говарда, занимавшего почти всю ширину коридора, а потом засеменила в кухню.

– Вот они, добрые самаритяне, – загрохотал Говард. – Как твой корсетный бизнес, Сэмми? Грудью встает против спада?

– И принимает заманчивые формы, Говард, – ответила Саманта.

Говард захохотал; и Саманта не сомневалась, что он хлопнул бы ее по заднице, не будь у него в руках бутылки и штопора. Она прощала свекру эти мелкие щипки и шлепки – безобидные заигрывания пожилого мужчины, который из-за своей толщины на большее не способен; к тому же они раздражали его жену Ширли – одно это уже не могло не радовать Саманту. Ширли никогда не выражала свое недовольство в открытую; улыбка ее не меркла, сладкоречивый голос не срывался, но после каждой сальной выходки Говарда она непременно бросала в свою невестку дротик, замаскированный цветным оперением. Она сетовала, что плата за обучение девочек постоянно растет, заботливо справлялась насчет диеты Саманты, уточняла, согласен ли Майлз, что у Мэри Фейрбразер точеная фигурка; Саманта терпела, улыбалась, но после выдавала Майлзу по полной программе.