– Ну-ну, не горячитесь. Однажды утром вы проснетесь, и фамилия, так сказать, будет на месте. И многое другое. Всё восстановится. Музыку любите? – невпопад спросил он.

Пётр напрягся. В принципе, он знал, что это такое, мог даже напеть несколько мелодий, но вот откуда они взялись…

– Спортом не увлекались?

– Возможно. В смысле, не исключено. Точнее – не в курсе.

– Женщины какие вам нравятся? Блондинки, брюнетки, смуглые, белокожие?

– Красивые.

– А как вы относитесь к гомосексуальным контактам? Я имею в виду, способны ли вы…

– Валентин Матвеич! – в сердцах воскликнул Пётр.

– А что такого? Наука никогда не считала это отклонением. Общество – да, а наука…

– Нет, нет, нет! – заорал он. – Ни мужиков, ни детей, ни старух, ни животных!..

– Ну вот, базовые понятия сохранились. А живая кость мясом обрастет. Хочу показать вам кое-какие снимки…

– Да прекратите же! – взмолился Пётр.

– А? А, нет, это не то, что вы подумали. Ваши близкие – жена, сын.

Пётр двинул пальцем три цветных фотографии. Два портрета и общий план – обычный дачный участок: скромный домишко, парник, грядки, деревца. В центре – широкие качели, а на них два человека. Тот, что слева, – он сам. Знакомая небритость пухловатых щек, взъерошенные волосы, нетрезвая улыбка. Сигарета в зубах. Всё остальное он видел впервые.

– А что за женщина рядом с вами? – невозмутимо спросил Валентин Матвеевич.

– Жена?

– Любовь. Люба. Снимки недавние, прошлого года, и она ни капли не изменилась.

Пётр присмотрелся к супруге – баба как баба. Наверно, он мог бы с такой жить. Теоретически. Нет, не было ее. Вот врач сказал про засаду, и встрепенулось что-то, а Любовь – нет. Не цепляет. И юноша на другом фото… Длинная челка, немного смахивает на Гитлера. Почему он брюнет? На верхней губе – большая родинка… Ну как забыть родного сына? Пётр натужился до боли в висках – ничего. Глухо. Не родной он ему, и дамочка эта – тоже.

«Шьют, – осенило его. – Лепят новую биографию. Сперва стерли настоящую, а теперь вдалбливают – либо чью-то чужую, либо вообще искусственную. Собрали тысячу фактиков, смонтировали снимки и пытаются из всего этого построить его прошлое. Оттого и не застревает в мозгах, не задерживается».

– Зачем вы это делаете?

– Вы опять за свое? – опечалился доктор.

А главное, сразу понял, о чем речь. Интересно, сколько с ним уже возятся? Пётр представил себе снег, но с решетками он не ассоциировался. Похоже, зимой он еще был на свободе. Не здесь. Не в этой странной дурке, где психи выглядят не более сумасшедшими, чем персонал. Фальшивая память – фальшивый дурдом.

С Валентином Матвеевичем они так ни о чем и не договорились. Еще десяток наводящих вопросов – столько же невнятных ответов. Завтра доктор велел прийти в двенадцать. Пётр сказал, чтоб напомнили дежурной медсестре. На собственную память он не рассчитывал.

В туалете отиралось несколько симулянтов. Завидев Петра, Сашка прервал рассказ и протянул мятую пачку «Винстона». Его разбитая рука заживала на удивление быстро.

Пётр взял кривую сигарету и отошел к окну. По краям рамы белели свежие бинты.

– Когда заклеить-то успели?

– Да еще вчера. Завхоз бесился, обещал всех на сульфу посадить.

– Вчера?..

Он провел ногтем по марлевой полоске. Действительно, уже высохла.

– Погоди, я разве не сегодня его открывал?

Косари многозначительно покашляли и гуськом двинулись вон.

– Сашка, – беспомощно позвал Пётр. – Разве не сегодня?..

– Нет, не сегодня, – тяжело ответил тот. – Пойду я. Мне там процедуры, и еще всякое…

Пётр проводил его тревожным взглядом и, рывком свернув шпингалеты, раскрыл окно. Оно выходило в уютный дворик с кирпичными четырехэтажными корпусами и трогательными лавочками вдоль чистой аллеи. Всё казалось слишком симпатичным и каким-то ненатуральным. Картонные дома, нарисованное небо, заводные птицы. Сигарета, впрочем, была настоящей.