Константин выдернул лезвие, и оранжевая кулем повалилась куда-то набок. Женщина в старом спортивном костюме завороженно смотрела на девушку и по-настоящему испугалась лишь после того, как голова Надюши стукнулась о шахматную плитку пола. Костя перехватил нож рукояткой вперед и резко ткнул им женщину в зубы – чтоб не кричала. Потом затащил оранжевую в квартиру и, прикрыв дверь, спокойно спросил:

– Морозова? Ирина Иванна?

– Кто вы?.. Что вы?.. – просипела она, надувая кровяные пузыри.

Константин глянул в глазок и, убедившись, что на площадке никого нет, ударил женщину еще раз – опять рукояткой и опять по лицу.

– Морозова? Отвечать!

– Да, да, я Морозова, Ирина, – трясясь и всхлипывая, залепетала она.

– Тебя не узнать. Изменилась, прическу сделала.

– Прическу? – переспросила женщина, касаясь волос.

– Именем Народного Ополчения… – медленно и внятно произнес Костя.

– Ополчения?..

Ее разбитое лицо засветилось надеждой. Она не совсем поняла, о каком имени идет речь, но, услышав про улицу Народного Ополчения, вдруг поверила, что мужчина просто ошибся адресом. Даже черный ручей, выползавший из-под Надюши, не мог помешать ее внезапной уверенности в том, что всё закончится благополучно.

– Ополчения, – подтвердил Костя, проводя ножом широкую дугу. Рессорное, зоновской работы лезвие прошло через горло почти без препятствий. – Есть кто дома? – громко спросил он.

– Ириша, кто там? – отозвался откуда-то занятой голос.

Вот чёрт. Морозова, оказывается, мужика завела. А говорили – синий чулок.

– Ириша?! – крикнули из дальней комнаты.

– Иду, иду, – буркнул Костя.

Лишней крови он не любил, но так уж сегодня складывалось.

Проснувшись, он прислушался к ощущениям в мочевом пузыре и решил не открывать глаз. Веки пропускали розоватый утренний свет; часов семь-восемь, предположил он и убедительно захрапел.

Скоро начнут подниматься, кто – по собственной воле, кто – под окрики медсестры, но так или иначе к половине девятого все уже будут на ногах. Он догадывался, что его это коснется тоже, но вставать не торопился. Пусть его разбудят. Тогда он узнает…

– Эй! Хватит дрыхнуть! – огласил палату смолянистый бас.

Хорошо, но недостаточно.

– Слышь, нет? Сегодня Гитлер Югенд дежурит, – предупредил тот же голос.

Еще. Скажи еще что-нибудь.

– Петруха!!! Помер никак?

«Петруха». Пётр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.

Он отчаянно, навыворот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.

Он знал, что когда-нибудь его расколят, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить или их разведут по разным палатам, или что-то еще – долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя – это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.

«Стало быть, Пётр. Хорошо бы запомнить», – безнадежно подумал он, накидывая квелый халат.

Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось всё лицо. Пётр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Пётр помнил, где здесь столовая и где туалет, и то, что кран с горячей водой скручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких таких мелочей, но вот главного, самого главного…