– Где у вас больной? – спросил доктор и заглянул в бумажку.

– Здесь нет больных, – пожал плечами Гудошников.

– Кто «скорую» вызывал?

– Мы не вызывали, – отчего-то съежился Сухоруков. – Мы сидим вот, беседуем…

– Гудошников Н.Е. – это кто? – напирал врач «скорой». – Где он? К нему вызывали врача!

– Это вот… они, – замялся Сухоруков, глазами указывая на Никиту Евсеевича. – И дом ихний…

– Ну, я… В чем дело? Мне не нужен врач. – Гудошников шагнул к пришедшим. – У меня есть свой, домашний, сын мой.

– Нас вызвали, – чуть смутился врач «скорой». – Сообщили по телефону… Сказали, вы тут буйствуете…

– Нет-нет, мы беседуем! – вдруг забормотал Сухоруков. – Сидим и мирно беседуем… И никакого буйства не было!

Врач окинул взглядом комнату, заглянул в глубь анфилады, насторожился.

– А ружье почему… стоит? Зачем?

– Я бродячих собак стреляю, – объяснил Гудошников.

– Это хорошее дело! – оживился врач. – К нам сейчас столько людей с укусами поступает. По вашему району собачья развелось, и бешеные есть… Обращаемся в городские службы, просим, а толку нет. Некому говорят, отстреливать. А почему люди-то должны страдать? Особенно дети? Эти ведь твари и детей кусают… А нас дергают: санитарная служба… Вы извините нас. Видно, кто-то злую шутку сыграл. Нам пора.

Сухоруков ушел следом за представителями «скорой», и Гудошников запер двери. «Пусть теперь кто угодно стучит – не открою, пока Степан не придет», – решил Гудошников. Иногда он так запирался, чтобы побыть одному, чтобы подумать и повспоминать всласть, или когда садился за работу над новой, привезенной из скитов и еще не исследованной книгой. Кто-то приходил, стучал, спрашивал, но так, не достучавшись, и уходил, а Никита Евсеевич, осторожно подойдя к окну, смотрел посетителю вслед. Смотрел и думал – а меня дома нет! – и ему в такие минуты казалось, что его и впрямь нет дома.

Он вернулся в свой кабинет, к столу, повесил ружье на стену, так, чтобы его можно было легко снять не вставая, благо гвоздей в стене много, – затем, вспомнив о завтраке, пожевал колбасы, запивая ее остывшим чаем. Не прошло и пятнадцати минут, как в двери опять застучали – осторожно, вкрадчиво, будто собака лапой. Так мог стучаться только Незнанов, коллекционер и любитель старины, один из немногих, кого Никита Евсеевич всегда впускал в дом даже с какой-то радостью. С Незнановым было легко, он много молчал и мало спрашивал: попросит нужную ему книгу, сядет в кресло, и будто его нет здесь. Книг Незнанов не собирал, хотя хорошо был осведомлен в археографии, его болезнью были иконы и старинные изделия, которые могли издавать звуки. Колокола, колокольчики, бубенчики, трещотки, била, дудки, жалейки, свирели, гусли. Никита Евсеевич не понимал подобного собирательства, однако уважал коллекционеров. Как ни говори, что-то ищут, ездят, подбирают и хранят то, что могло быть выброшено и погублено.

Однако сегодня и Незнанову открывать не хотелось. «Меня нет дома», – решил Гудошников и услышал шаги, теперь уже в палисаднике. Незнанов подошел к окну и, сложив ладони лейкой, заглянул в комнату.

– Ты жив, Никита Евсеич? – окликнул он и поскребся в стекло.

– Иди к двери, открою, – пробубнил Гудошников.

– Мы же сейчас в таком возрасте, Никита, что друг за другом присматривать надо, – виновато объяснил Незнанов, когда вошел в прихожую. – Как бы чего не случилось. Сегодня живы – завтра нет…

– Я умирать не собираюсь, – бросил Никита Евсеевич.

– А «скорая» не к тебе ли приезжала?

– Ошиблись адресом…

Гудошников провел гостя в кабинет, усадил в кресло.