Он смотрит ей вслед, потом спрашивает:

– Она много знает?

– Всё.

Он хмурится, глаза почти исчезают под густыми бровями.

– Все всегда забывают про Филиппу, – добавляю я. – А потом всегда об этом жалеют.

Он вздыхает, словно у него нет сил по-настоящему разозлиться. Задумчиво смотрит на свой кофе, потом оставляет его на столе.

– Ну, – говорит он, – веди.

– Куда?

– Тебе лучше знать.

Я молча размышляю. Потом сажусь. Можно и здесь.

Колборн нехотя усмехается.

– Кофе хочешь?

– Не откажусь.

Он скрывается в кухне, где стоят в углу две кофеварки. (Они там по меньшей мере четырнадцать лет. Всегда полны, хотя я никогда – даже студентом – не видел, кто их наполняет.) Колборн возвращается с полной кружкой, ставит ее передо мной. Я смотрю в молочный водоворот, пока он садится на тот же стул, что и раньше.

– С чего мне начать? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

– С чего считаешь нужным. Понимаешь, Оливер, я хочу знать не только что произошло. Но и как, и почему, и когда. Я хочу разобраться.

Впервые за долгое время небольшой разрыв посреди меня, черный кровоподтек на душе, который я пытался излечить почти десять лет, начинает ныть. Меня медленно заполняют прежние чувства. Горечь и сладость, разлад и смятение.