– Не смей! – резко обернулся я. Коса, сплетённая в тугой жгут, хлестнула Косте по лицу – да так, что та откинулась на кровать.

– Я пошутила вообще-то, – она потёрла порозовевшую щёку. – Но ты тоже мог бы меня похвалить. Например, «милая Коста, у тебя лучше всех получается обходиться с моей спиной! Михаль тебе и в подмётки не годится!»

– Она-то здесь при чём?

– Да ни при чём, – Коста скрестила руки на груди. Шерстяная туника задралась, обнажив острые белые коленки. – Просто зачем ей приходить, когда я и сама могу? К тому же она… Жуткая, – у девчонки порозовела и другая щека, и она стыдливо отвела взгляд. – И нисколечко я не ревную, если ты так подумал.

– Рев-ну-ю, – по слогам повторил я новое слово. – А как это?

Коста – как умела только она – закатила глаза, обиженно поджав губы:

– Идиот неотёсанный.

Наступил священный день моего народа, праздник всех таборян – Лита. День, когда солнце достигает своего апогея и светит так долго и жарко, как может лишь единожды в году. Но таборяне не славят солнце, ведь солнце жжёт кожу и слепит глаза, испепеляет пастбища зобров и валит пастухов, одуревших от зноя.

Потому таборяне славят Литу – день, когда солнце начинает слабеть и рождается Тьма.

Когда самый долгий день года подходит к концу и ненавистное светило клонится за горизонт… Тогда таборяне со всей Глушоты собираются вместе. Девять Великих Таборов и куча таборков помладше сбредаются к нашей единственной святыне, как ползучие гады на запах падали.

Мы не паломники, не святые старцы, грызущие просфоры по скитам.

Тем, кто родился в таборе, нет нужды молиться, а исповедь для нас – просто смешное слово.

Но Лита – ночь дьявольская. Ночь волшбы и жертвоприношений.

Ночь, когда можно всё. Блуд, дурман, грызня до крови.

Колоссальные костры, сложенные из целых деревьев, жарили небо, поднимаясь к самой луне. Гуляй-грады застыли в торжественных позах, а в гранитном их хороводе сиял Палес. Титанический столб, мерцающий зелёным пламенем, был засыпан на треть черепами – волков, лосей, зобров, южаков. Вся убитая добыча подносилась ему – как последнему воплощению Пра-бога на земле.

Таборяне всей Глушоты отдавались Лите. А Лита благоволила им самой славной ночью в году – ночью без запретов.

Когда я однажды рассказал Косте, почему Михаль такая, девчонка стала самая не своя. Постоянно тревожилась почём зря, а бывало, просыпалась ночью в холодном поту. Она уверяла меня, что всё в порядке. Что виновата скверная погода… Но я-то понимал.

Она боялась повторить судьбу Михаль.

А отец никогда не обещал обратного.

– Брегель, – прошептала она. – Мне здесь некомфортно.

Мы сидели у малого костра, вокруг которого – как и всюду – галдели и пьянствовали таборяне. Таборяне Саула и прочих восьми баронов.

– Давай позже.

– Чего, хорёк? – мимо, пошатываясь, проплясал рыжекосый Илай в обнимку с молодой таборянкой. – Не даёт тебе твоя южачка отпраздновать? Коли в тягость, можем поменяться!

Таборянка игриво подмигнула мне, высунув в разрез платья крепкое бедро.

– Не меняюсь, – покачал я головой.

– Эх, – Илай цокнул языком, – скучный ты!

– Может, всё-таки найдем место потише? – взмолилась Коста, подняв на меня янтарные глаза, переливающиеся в отблесках пламени. Отказать было невозможно.

– Бес с тобой, – я сдался.

Я снял свой нарядный, цвета спелой вишни кунтуш и постелил средь зарослей шиповника. Коста села, вытянув стройные ноги, и похлопала ладонью рядом.

– Присаживайся же.

Я послушался, но Коста отчего-то закатила глаза.

– Что не так?

– Ты ужасно необходительный! Даже для дикаря, – она вздохнула. – Хочешь, чтобы я замёрзла?