Она успела вовремя остановиться в этих своих увещеваниях. А то было б хуже – он бы из упрямства начал с ней спорить и настаивать на своем. Что было бы глупо: Виктор и сам давно принял подобное решение. Провести остаток жизни так, как она идет в этом поселке, – о такой участи он уж точно не мечтал. Закончить школу и пойти на завод на мизерную зарплату. А после смены – столовая «Ласточка», по вечерам превращавшаяся в «кафе-ресторан». Там – стакан-другой. Вдоль железной дороги – домой. Ужин – телик… И на боковую, до завтрашних шести утра.

И снова – по той же колее. По субботам – танцы, ищущие девочки, тупое опьянение от «плодово-выгодного» с портвейном, наглость зареченских, драка, менты, дать деру, свой двор, розовый вермут, разговоры: «Не, ну, это, зареченский, подлетает такой… А я, типа, от этих отмахиваюсь уже… Я ногу – раз!.. Он, типа: «Борзый, да?» А я…»

И это – жизнь?

А потом какая-то пригласит на «белый танец». А больше ничего не надо. Дальше – «Погуляем?», скамейка, кусты, тихое сопротивление, «Ой!»…

И ополошный взгляд ее матери: «Что делать будем теперь, ребятки?» – и знакомая матери в ЗАГСе, и сплошное опьянение на протяжении недели, и образ в белом платье, и та же «Ласточка»… Все более и более нетрезвые крики «Горько!», дядь Сеня, наяривающий на баяне. Пьяный тесть лезет целоваться. Раздухарившаяся мать глупо пляшет русскую. Чья-то морда перед глазами, и что-то говорит, и ты не понимаешь, что говорит эта морда, но вдруг с громадным наслаждением погружаешь в нее свой кулак, и ноют порезанные о зубы костяшки пальцев… и в тебе нарастает жуть и восторг! И тебя оттаскивают, и хватают за руки, а ты все равно не понимаешь, кто это и что тут делают эти люди; и кто ты, и что делаешь ты; и где эта морда; и кто тот парень, на котором виснет эта толпа. И в одном общем гвалте непонятно, кто что говорит, и вдруг пелена спадает с глаз. И ты видишь, что виснут на тебе…

И становится гадостно и пусто, но кто-то уже подносит к твоим губам полный стакан, и ты опрокидываешь его одним махом… и все вокруг тебя кружится, и линолеумный пол при каждом твоем шаге опять и опять подкатывается справа…

Не-ет! Он себе такой жизни не желал.

И рвался из нее, из этой жизни, выворачивался. Как мать рассказывала, он во младенчестве все время выпрастывал кулачки из-под пеленок, в которые был завернут. «Спишь, – говорит, – смотрю, вроде и заворачивала тебя хорошо! – а вот они, ручки, выглядывают возле шейки! Ой, думаю, с характером парень у меня будет!»

«И кто бы мне объяснил, – подумал отстраненно Виктор, – как это может сосуществовать рядом – вот это знание этих вот девчонок с танцплощадки и как у них появляются дети… и эта нежность, когда такая же девчонка – твоя мать? Такое ощущение, что они и не предназначены никогда быть женами. Сразу назначены быть матерями».

И танцплощадки эти – не для любви. Так, что-то вроде специальных полигонов для размножения русского народа. Если от настоящей любви народ слишком отвлекают «Ласточки», то хоть для простого воспроизводства что-нибудь оставить… Танцплощадки.

– Послушай, зачем ты делаешь вид, что не узнаешь меня? Это некрасиво… Недостойно тебя.

Виктор оглянулся в недоумении и воззрился на девушку или, точнее, молодую женщину. Лицо казалось хорошо знакомым. Но глядело на него словно из-под воды, расплываясь и искажаясь под толщей прошедшего и случившегося. И образ никак не мог выплыть на поверхность настоящего, что мельтешило на эскалаторе станции «Баррикадная»…

Девушка не стала дожидаться, пока его воспоминания обретут ясность. Она резко отвернулась и торопясь побежала вниз, туда, где клубились два встречных потока людей.