– Выходит, о том, что князь Боровской гостит в Горках, вы все же знали, – сделал вывод Кошкин даже после того, как Грегор раз пять акцентировал внимание, что лишь предполагал присутствие в Горках Леона.

– Скорее, догадывался… – поправил он.

– Вы ведь часто бываете у Раскатовых, – не отставал Кошкин, – так неужели все три дня не видели у них князя?

– Нет, – твердо ответил Грегор.

Не объяснять же ему, что в дом и даже за калитку к Раскатовым, он заходил крайне редко, обычно лишь разговаривал с Наденькой на берегу озера.

Но Кошкин ему, кажется, не верил. Хотя вслух неожиданно согласился и даже улыбнулся:

– Хорошо. Последняя просьба, Григорий Романович: мы бы хотели осмотреть причал и вашу лодку. Можем мы это сделать?

– Разумеется… я сам вас провожу.

Грегор пригласил, было, покинуть дом через парадные двери, однако Кошкин, вдруг остановил его:

– Позвольте, но через веранду разве не ближе?

И снова улыбнулся. Кошкин, наверное, считал, что эту улыбку можно назвать дружелюбной.

Через веранду на причал, разумеется, можно было попасть скорее, но для этого следователей пришлось бы провести через коридор, соединяющий лестницу на второй этаж, гостиную и эту самую веранду. Вероятно, этого Кошкин и добивался: хотел осмотреть дом. Отказать Грегор не смог.

Впрочем, он не сделал и двух шагов в коридор, как замешкался. Здесь имелся ряд служебных помещений, и дверь одной из коморок оказалась раскрытой. Тут уж Грегор сам невольно подогрел их интерес: излишне взволнованно он метнулся к той двери и попытался ее запереть.

– Вы позволите? Мы можем осмотреть? – заинтересовался, конечно же, Кошкин.

– Это мастерская… там лишь краски и кисти. Уверяю вас, ничего интересного вы не найдете.

– И все же, вы позволите? – еще настойчивее спросил Кошкин.

И снова Грегор не сумел отказать.

Вообще-то мастерская бывала заперта лишь, когда там работал Николай. Грегор и сам не мог понять, что его взволновало в этот раз, ведь там и впрямь не могло быть ничего интересного. Пропустив вперед сыщиков, он принялся убирать портьеру от огромного во всю стену окна, чтобы осветить крохотное помещение.

Первым, что бросилось здесь ему в глаза – мольберт с растянутой на нем холстиной и подсыхающей уже масляной краской.

– Мой брат художник, – пояснил Грегор, смущенно, – вы и сами знаете, наверное…

Это был портрет. Полностью законченный, в котором свободно узнавалась их соседка-графиня, в углу имелась даже подпись «Светлана Раскатова», где буква «С» выполнена в виде мудреного вензеля – все в манере Николая.

От него не укрылось, что оба следователя, даже невозмутимый прежде Кошкин, забыли, казалось, зачем пришли – любовались портретом. А Грегор в очередной раз подумал, что графиня Раскатова все же необыкновенно хороша собой.

– Да… и теперь я вижу, что Николай Романович действительно великий художник, – нашелся, что ответить Девятов. – Светлана Дмитриевна вышла здесь лучше, чем в жизни.

– Скажете тоже… – хмыкнул Грегор, – портрет неплох, но до оригинала ему далеко. – И быстро добавил: – При всем моем уважении к мастерству Николая Романовича, разумеется.

С этими словами Грегор шире раскрыл дверь, приглашая сыщиков выйти. И не смог удержаться от насмешливого тона:

– Как видите, господа, Леон здесь не прячется. И револьвера, из которого застрелили беднягу Раскатова, тоже нет.

– А отчего вы решили, что граф был именно застрелен? – живо удивился Девятов. – Разве Надежда Дмитриевна сказала вам и это?

И Кошкин, который прежде чем выйти, бросил еще один взгляд на портрет, тотчас обернулся к ним.