– Не ищите бумагу, не надо, Анна Семеновна. Я вашу дочь без бумаги люблю, просто так. И она меня тоже любит. Нам этого хватит, не надо…

– Ну, ладно, коли так. Смотри, не жалуйся мне потом.

– Не буду.

Мама уехала, а она потом проплакала целый день. Саша был рядом, обнимал, прижимал горячие губы к виску, к затылку. Жалел, понимал, сочувствовал. Хорошо хоть не говорил ничего. Иногда руки, жесты, молчание бывают красноречивее слов. Сидишь в них, как в теплой ванне, отмокаешь, в себя приходишь.

Саша уехал в далекий Уссурийск к месту службы, она осталась пятый курс домучивать, беременная уже. Письма ему писала каждый день. Жаловалась. Тошнит, голова болит, спать все время хочется, а надо над кульманом стоять, дипломные чертежи делать. Трудно, однако. От него тоже приходили письма каждый день… Беспокойные, нервные, на пяти страницах. Полные обязательных «не» – не ходи без шапки, не простужайся, не плачь, не уставай сильно, не отказывай себе, не жалей денег на продукты, еще пришлю… Девчонки читали эти письма, как поэму. Вроде подсмеивались, а на самом деле одобряли такую заботу. Еще бы не одобряли – Сашины переводы ждали, как манну небесную, продукты покупались на всю ораву… Она сама так решила, хотя могла бы и молчать относительно переводов. Но дедовщина же, что с нее возьмешь! Тем более она теперь в этом процессе не последний душок, а самый что ни на есть дембелюга…

Славку она родила уже в Уссурийске. В принципе ей нравилось жить в военном городке, чего там не жить-то? Квартира есть, еда в холодильнике есть, телевизор цветной купили, Славка растет здоровенькая. Все хорошо, тревожиться не о чем. И бояться нечего. И общаться ни с кем особо не надо, что тоже в принципе замечательно. Тем более все кругом шапочно незнакомые… И вообще, нет ничего лучше, чем сидеть на скамеечке в парке, одной рукой коляску покачивать, другой – книжку листать. Никаких стрессов, живи – не хочу. Лишь бы мама не надумала приехать, на внучку посмотреть. Вроде грозилась. Лучше ей фотографии по почте послать, может, передумает.

Спокойная жизнь закончилась после юбилея Сашиного начальника, полковника Деревянко. Черт их понес на этот юбилей! И Славку не с кем было оставить… Но и не пойти нельзя было, это ж гарнизонная жизнь, там свои законы приличия. Обязательно надо было Саше пойти, чтоб непременно с женой, чин чином уважение оказать. Оставили Славку соседям, собрались… Она накрасилась, волосы красиво уложила, новое платье надела. Старалась. Даже сама себе в зеркале понравилась. Эх, да если бы знала, как оно все выйдет! Наоборот бы, ничего такого…

Само торжество прошло нормально, в рамках допустимых приличий. Офицерские жены ее разглядывали с пристрастием, она улыбалась всем подряд, и знакомым, и незнакомым. И танцевала, когда приглашали. И песни общие пела. Вернее, старательно раскрывала рот, изображала душевное выражение лица – «…ой цветет калина в поле у ручья…».

Сам юбиляр, полковник Деревянко, ее три раза на танец пригласил. Сопел в ухо, заплетающимся языком комплименты наворачивал – она терпела, улыбалась. Если надо, значит, надо. Все-таки Сашин начальник.

А на следующий день, когда Саша на дальние учения уехал, полковник Деревянко к ней пришел. Позвонил требовательно в квартиру, она открыла, уставилась на него испуганно. Думала, с Сашей что-то случилось.

Он ничего объяснять не стал, схватил сразу, поволок в спальню. И опять она ничего не чувствовала, кроме ужаса и тошнотного духа перегара. Застыла, онемела, скукожилась. Казалось, не вдохнула и не выдохнула ни разу за все время зверского действа. Да, не закричала. Да, не оттолкнула. Не могла. Не могла, черт бы ее побрал, не могла! Как тогда, с дядей Лешей! Но тогда ведь ребенком она была… Выходит, так и не повзрослела, тем же ребенком осталась. Безвольным, перепуганным ничтожеством. И Сашина любовь не спасла, не придала внутренней силы, не оживила убитую волю. А Деревянко, сделав свое дело, поднялся на ноги и пробурчал, застегивая ширинку: