– Не идут. Суеверный народ, – покачал он головой.

– Богато живете…

– И домишко жидковат. Сборнощелевой… Так прозвали их. Щитовой, значит. Поставили с десяток, когда совхоз создавали. Конечно, сразу с жильем туго было. Тут уж не глядели. Теперь обстраиваемся солидно.

– Нам бы еще одного понятого. Такой порядок.

Я огляделся. Улица была пуста. Только по разбитой дороге ехал грузовик. Я уже хотел остановить, чтобы попросить шофера быть понятым. Но вспомнил: уборка. И опустил руку. Савелий Фомич заметил мой жест. И сказал:

– Пенсионерка напротив проживает. Наверняка дома…

Пенсионерка, оказывается, уже с большим вниманием наблюдала за нами из своего окна. Быть понятой согласилась не сразу. Савелию Фомичу пришлось пустить в ход все свое красноречие. Особенно он напирал на то, что я – «следователь московский».

– А в Москву меня не потащут? – с опаской спросила старушка. – Вон мою сноху в Барнаул вызывали.

– Нет, бабушка, не вызовем, – успокоил я ее. – И вообще никуда ехать не придется.

– Ну, тогда еще можно. Поездов я боюсь, – призналась она. – Да и внучат не на кого оставить.

Я обошел дом. Понятые двигались сзади, соблюдая дистанцию в два-три шага.

Участок зарос репейником, дикими цветами. Они издавали острый, пряный аромат.

Желтые зонтики напомнили мне мой дом. Мать приносила целые охапки цветов, которые якобы отпугивали тараканов, мух и прочих насекомых. Разложенные под шкафом, кроватями, по углам комнаты, зонтики сохли, рассыпались в порошок. Их выметали, заменяли свежими. Потом я где-то вычитал, что растение это называется еще пижмой.

Прусаки не хотели признавать ее зловредного запаха и невозмутимо бегали по полу, не боясь ни света, ни людей. Повод для отца лишний раз подтрунить над матерью…

Когда мы подошли к крыльцу, мой взгляд выхватил среди травы, прокравшейся к самому фундаменту, несколько ярко-красных цветов. Нагнувшись, я разглядел кустик гвоздики, отчаянно боровшийся с повиликой. Если цветок не выручить, на следующий год его обязательно забьет сорняк.

– Покойница посадила, – вздохнула старушка. И я понял, что речь идет об Ане Залесской.

– Теперь внутри? – нетерпеливо спросил сторож.

– Нешто в доме темно… – неуверенно сказала старушка.

Я отворил ставни, едва державшиеся на петлях. В дом вошел последним.

Маленькая прихожая заканчивалась кухонькой. Две комнаты. Первая – побольше. Совершенно пустая.

Залесскую нашли во второй, служившей, видимо, спальней. Я ее знал по фотографиям в деле. Здесь стояла одна только голая кровать. Допотопное сооружение со спинками, выкрашенными под дуб, со звонкой панцирной сеткой. Рядом со спинкой, у стены, находилась тумбочка. На ней обычно лежала бритва, которой Залесский, по его показаниям, поправлял виски.

Окно из спальни выходило на задний двор.

Везде – тонкий слой пыли.

Я осмотрел то место возле кровати, где была обнаружена Залесская.

Понятая негромко кашлянула:

– Крови не найдете, товарищ следователь. Я сама мыла на другой день, как Анну увезли…

– Да? – машинально сказал я, подымаясь.

– Все сама. Валерий Георгиевич попросил по-свойски, по-соседски. Я и простынку стирала, и наволочку…

– Еще что? – Я осекся: сейчас она только понятая.

– Пододеяльник…

– Хорошо, – остановил я ее.

Окна изнутри запирались не на шпингалеты, а на крючки. Широкие форточки.

В деле, которое я знаю почти наизусть, моим предшественником записано, что окна были закрыты, форточки – открыты. Лето…

В кухонном закутке имелся небольшой встроенный шкафчик без полок. В нем – запыленные бутылки. Иностранные, в магазине не принимают. Старая соломенная шляпа.