Но сейчас Вильсон закричал:

– Ты вообще не будешь этим заниматься! Потому что не получал такого задания, я же уже объяснял тебе сегодня после обеда. И сейчас, после того как выйдешь из этого кабинета, ты займешься теми делами, которые лежат у тебя на столе. Официальными расследованиями! А об этой семилетней девочке, которую завтра объявят мертвой, советую тебе забыть.

Не такое уж большое расстояние разделяло кабинеты Вильсона и Гренса, но в тот вечер комиссар так и не вернулся на свое рабочее место. Вместо этого он развернулся и покинул полицейское здание, где даже стены имели уши. Гренсу нужно было сделать один звонок и так, чтобы его никто не слышал. Потому что Гренс собирался обратиться к тем, с кем ни при каких других обстоятельствах ни в кое случае не стал бы иметь дело.

До сих пор он старался держаться как можно дальше от пресс-конференций, а если не получалось, отделывался несколькими пустыми фразами. Журналисты существовали для него в виде желтых стикеров с телефонными номерами, которые записывал какой-нибудь бедолага с регистрационной стойки, – только для того, чтобы Гренс потом одним движением смел все это в мусорное ведро.

И вот теперь он решился обратиться к ним сам, потому что нуждался в их помощи.

Как и любой аноним, он был немногословен. Информация носила частный характер, поэтому предназначалась лишь немногим избранным редакциям. Прежде всего тем, кто имел дело с историей девочки, пропавшей три года назад.

Теперь она получила продолжение.

Похороны. Девочки, которая так и не вернулась домой.

Теперь мы почти прилетели – так сказал голос в динамике. (Думаю, это говорят те самые люди, которые постоянно ходят по самолету и спрашивают, не хочу ли я чего-нибудь съесть или выпить. Я не отказалась ни разу!) Мы идем на посадку и снова оказываемся в облаке. А может, пролетаем сквозь него – этого я не знаю. Знаю только, что голубое небо осталось где-то там, вверху. Это единственное, в чем я уверена.

И еще в том, что теперь еще больше скучаю по Якобу.

Да.

Теперь еще больше.

Он пробовал уснуть дома, но черная дыра, в которую превратилась постель, продолжала расти. Хотя, похоже, вздремнуть все-таки удалось, потому что Гренс видел сон.

Ему снилась женщина со скамьи на кладбище, которую, как он теперь знал из материалов закрытого расследования, звали Йенни. При этом она очень походила на Анни. Выглядела как Анни, и говорила как Анни, и носила так и не родившегося ребенка – совсем как Анни.

Комиссар проснулся в холодном поту, настолько реальным все это ощущалось. Она была как живая, но разве она не была таковой на самом деле? Проснувшись, Гренс долго бродил по огромной квартире, в которой жил один, из комнаты в комнату. Что он здесь делал? Все казалось ему чужим. Он вышел на балкон, но на этот раз и там не нашел покоя. Когда на крышах заиграли первые лучи солнца, Гренс спустился на Свеавеген и зашагал по безлюдным улицам к зданию полиции на Бергсгатан. И там, на вельветовом диване, впал наконец в глубокий сон. Совсем ненадолго, но, когда по гулким коридорам разнеслись шаги первых ранних пташек, он чувствовал себя вполне отдохнувшим и полным сил.

Завтрак он, как всегда, доставил себе сам из автоматов возле комнаты отдыха. Два черных кофе в пластиковых чашках и бутерброды с ветчиной и сыром в пластиковых упаковках. Гренсу требовалось подготовиться к следующему звонку, который так отличался от тех, которые он сделал вчера вечером.

– Да?

– Доброе утро… Мы с вами не знакомы, но встречались один раз.

– Кто вы?