«Что за чудо такое? – испугалась Сикорская. – Не зря тётка утверждала, будто её сынок сильно крут. Видать, все его так боятся, раз попрятались».

Кибитка прогромыхала по булыжной дороге и покатила через двор – прямиком к громадному дворцу с мраморным портиком о восьми колоннах. Напротив (через двор) стоял новый двухэтажный дом.

«Здесь Минкина и живёт. Пока графа в поместье нет, она всем тут заправляет», – вспомнила Наталья рассказ тётки.

Аракчеева много и с нескрываемой яростью говорила о «змее» и проклинала тот день, когда её несчастный сын купил у разорившегося соседа имение со всей дворней, среди которой оказались и кучер Минкин с молодой женой Настасьей. Тётка утверждала, что в «змее» текла цыганская кровь, поскольку Минкина оказалась чернява, смугла, а в постели до того горяча, что дворовые мужики, коих она перепробовала всех до единого, с ума сходили по этой деревенской Клеопатре. Аракчеев, слывший мужчиной с большими потребностями, конечно же, не пропустил знойную красотку и допустил её до своего ложа. Тут уж Настасья постаралась, ублажила барина, как в раю, только никто разомлевшего министра не предупредил, что его новая наложница умна и хитра, а когда тот это понял, жить без Настасьюшки уже не мог.

Сёстры Ветлицкие, все как одна, были некрасивы и свою грубую, топорную внешность передали детям. Глядя на портрет графа Аракчеева, Сикорская с сожалением убедилась в своём с ним семейном сходстве. Она-то прекрасно понимала, что пережил почти уродливый, по светским меркам, братец, когда красавица Настасья стала перед ним преклоняться. Хитрая крестьянка задела самое глубинное – оскорблённое самолюбие бедного некрасивого человека, пробивавшегося в жизни через такую грязь, что богатеньким красавцам и не снилась.

Тётка рассказывала, как по ночам Минкина ложилась спать на подстилке под дверью, охраняя покой и сон Аракчеева. Хитрая наложница ловила каждый его взгляд и, если видела хоть малейшее недовольство, заливалась слезами, а потом часами, стоя на коленях, вымаливала прощение. Но самым главным оказалось то, как она относилась к своему любовнику: с рабским почитанием. Она стелилась перед Аракчеевым так же, как тот перед своим венценосным хозяином.

«Бедный братец! Ползать на брюхе – занятие не слишком приятное, – часто думала Наталья, – а если перед тобой самим никто не ползает, то и совсем невыносимое. Этак затоскуешь, да и вообще с ума сойдёшь. Но когда такая вот Минкина трепещет перед властелином, присесть не смеет в его присутствии, спит под дверью – тут уж совсем другое дело. При таком раскладе уязвлённая душа поправится, вздохнет с облегчением: не только её сапогом в морду тычут, но и она в своём праве изгаляться».

Наталья велела кучеру ехать к дому метрессы. Кибитка остановилась у крыльца. Неизвестно откуда выбежали молчаливые дворовые, открыли дверцу, помогли гостье спуститься, а мажордом в расшитой золотом ливрее осведомился, что доложить барыне.

– Хозяйская кузина Сикорская прибыла с письмом от матушки Алексея Андреевича, – сообщила Наталья.

Её проводили в дом и попросили подождать в большой гостиной. Такой роскоши Наталья прежде не видела. Мебель блестела позолотой и переливалась алым шёлком, на мраморном столе красовалась неподъёмная – размером с овцу – оправленная в серебро богемская ваза, а на противоположных стенах комнаты в одинаковых пышных рамах висели два портрета. Графа Аракчеева, изображённого в чёрном мундире, Сикорская узнала сразу, а со второго полотна зазывно улыбалась знойная брюнетка. Крупные, как сливы, влажные глаза под дугами чёрных бровей, прямой нос и маленький рот с пухлой нижней губой скорее подошли бы древней римлянке. Это, как видно, понимала и сама женщина, поскольку (судя по причёске и костюму) изображала Венеру.