Хозяева так и не возвращались, и не было от них ни слуху ни духу. Тоню выписали, строго наказав время от времени мерить давление, не есть острого и жирного, не подымать тяжелое, а главное – не нервничать.

Павел отвел ее домой, сходил в свою комнату, где на его кровати спал парень с белыми нечистыми ногами. Он посчитал свою наличность – ни о каком билете в Москву и речи быть не могло.

Собственно, выхода не было, и он вернулся в тот кривой домишко, в котором было чисто, где крылечко было что надо, где он приладил у рябины лавочку со спинкой для отдыха женщины с костылем. Ел картошку с капустой, варил суп с грибами. Жил, одним словом.

От хозяев не было вестей, вернулись сами. Он не узнал дружбана в сером полосатом костюме и в шляпе на затылке, а женщину он не знал вообще – тяжелая, большая, она вдавливала костыль в землю гораздо выше резинового наконечника. Она оглядела дом, двор, лавочку, посмотрела на мужа и сказала как-то необидно, но с большим внутренним подтекстом:

– Видишь, какой ты бесконечный козел.

Павел сказал, что у него было время и дело шло в охотку, но он уже беспокоился, что их все нет и нет, ему пора уже делать свои дела, но не мог он все бросить.

– Я понимаю, – сказал хозяин, – когда красоту сделаешь, ее бросать жалко.

– Заплати ему за все, – сказала женщина.

– А как же! – сказал хозяин.

Женщина пошла в дом и оттуда вернулась почти со слезами.

– Иди, козел, посмотри, какую он нам чистоту развел.

Особенно ее умилила фотка на стене, а на плите в сверкающей кастрюле пах горячий суп.

– Одним мигом, – сказал хозяин и вынул из чемодана пол-литру.

Ели суп, и Павел слушал историю, которая если и случается, то в России с Иванушками-дурачками. Оказывается, они вернулись богатыми. Первые деньги выпали, когда грузовик наехал на женщину. Чтоб она не подавала в суд на водилу, тот, кому принадлежал груз («Оружие, Паша, оружие с военной базы!»), заплатил нам одним махом тыщу «зеленых», а другим, когда пришлось ломать кость ноги, – еще тыщу. Ну, и билет купил обратный, а на дорогу дал уже рублями. Я их и не считал. Родне мы, конечно, ничего не сказали, понимаешь, ведь убили бы… Но там, Паша, на Дусю было оставлено наследство – домик. Мы им сказали, мол, берем и остаемся жить. Я это сказал для понта, Паша. Мне тот климат не подходит, там уже в апреле жара и воздух не тот, Паша. С говнецом воздух, Паша, не поверишь, но именно с ним. Ну, нам и предложили за домик эти их дурные деньги. Я сказал, вы что? Я ж в России живу! Ну, они скрипом, скрипом дали нам пятьсот «зеленых». Паша, «зелень» вся цела. Доехали на выданных нам в дорогу рублях. И еще на них поживем.

– Заплати, – сказала Дуся.

– Значит, так, – ответил хозяин. – Сколько ты мне дал на дорогу? Восемьсот рублей? Ну, теперь за все остальное, как считаешь? Но если я отдам тебе рубли, где я тут буду менять «зеленые»? Бери, Паша, «зеленые», как ты считаешь, Дуся?

– Отдай ему триста «зеленых» за все про все. Я в такой чистоте не жила с детства.

Павел не хотел брать лишнего, но с выпивки в голове заклинило. Он что-то множил, вычитал, но ему все казалось, что остается момент надувательства «бесконечного козла». Его как-то ошарашило определение, почему именно бесконечный, козлы очень даже конечны, они, можно сказать, обреченные твари, а бесконечность – прежде всего нескончаемость. Спросить Дусю, да она, наверное, уже и забыла, что ляпнула. Да притом она сейчас была занята. Прямо сидя за столом, она задрала широкую юбку, и Павел увидел огромное плато живота, обтянутого розовыми панталонами, подразрезанными в нижней части, откуда как бы истекали Дусины не-охватные ноги. Потом она приспустила панталоны, и Павел увидел белый пришитый карман, сверху застегнутый тремя английскими булавками. Она расстегнула одну и достала полиэтиленовый пакет с русскими деньгами. Она отдала их мужу.