Они не могли поверить, что именно царь, носитель и хранитель истины и свободы (православия, справедливости), затеял все это.

Они хотели считать виновниками реформы, обернувшейся расколом и гражданской войной, кого угодно – от Никона до тайных католиков и «жидов» в окружении государя.

Они не могли поверить, что такое вопиющее попрание того, что народ считал частью своей «святая святых» – церковной жизни, – может исходить от власти.

А всего-то навсего власть хотела перехватить инициативу и освободиться от клятв, данных народу (нации) на Земском соборе, избравшем Михаила Романова.

Владение землей и живущими на ней, распоряжение их жизнями и плодами их трудов делало царскую власть настолько могучей, что ни в каких договоренностях с этими «подданными» она уже не нуждалась.

Соблазн абсолютной власти был слишком велик – ничто, казалось, не может помешать взять ее.

Необходимо было сделать две манипуляции – переключить созидание и хранение смыслов Православия на государство (чтобы никакие не монахи и митрополиты за них отвечали, а сам царь) и лишить земство (городское самоуправление) малейшего доступа к ресурсам.

Казалось, будет легко. На деле вторая половина XVII века – непрерывная и кровопролитная война власти против народа.

Подавляющая часть свободных русских людей (а таковыми были многие) не приняла произвола власти. Начался ропот – сначала на уровне теоретических споров и попыток что-то доказать.

С другой стороны, подавляющая часть властных и управленческих элит (за редким исключением ряда фамилий, например Морозовых и Урусовых) с радостью примкнула к формирующейся эмансипированной от ответственности перед народом вертикали.

Объединенные и обнадеженные возможностью избавиться от социально-политического партнера в лице народа, правящие элиты, объявив большую его часть раскольниками, то есть политическими преступниками, избавилась также и от моральной ответственности перед ними.

И в самом деле, какая моральная ответственность может быть перед почти еретиками?

Земля, труд, жизнь еретиков являются законной добычей истинно верующих и чад праведной религии.

Праведная религия оказалась просто той, которую формулировала власть.

Гроза не замедлила себя ждать – народ восстал.

Его самая сильная и свободная часть, казачество, стала катализатором гражданской войны, равной которой, пожалуй, не знала история Европы.

Религиозные войны между католиками и протестантами были все-таки войнами между представителями крупной землевладельческой знати, искавшей в религии обоснование своей власти.

Война, известная как восстание Степана Разина, была совокупной войной казачества, городского мещанства, земства, крестьянства и монашества (Соловецкий монастырь, защитники которого после двенадцати лет осады были умерщвлены страшными казнями) против правящих элит, бросивших, между прочим, на подавление восстания иностранных наемников.

Эта война велась под религиозно-политическими лозунгами, составлявшими ее главное содержание, – по сути, восставшие требовали лишь одного, чтобы царь прогнал бояр (элиты) и вернулся к народу.

Увы, это было уже невозможно – вкус абсолютной власти над неимоверными просторами и неисчерпаемыми ресурсами оказался сладчайшим и невероятно пьянящим.

Вторая половина столетия – попытка через стрелецкое движение восстановить субъектность народа. Все потонуло в каком-то диком разгуле и анархии, в вырождающемся стремительно в сектантство расколе, в деградации правящей Церкви и власти.

Перед Петром Софья Алексеевна и ее советник Голицын, поворачивающиеся к Западу, чуть ли не тайные католики – метафора будущего безумного имперского времени.