– Теперь порядок, согрелся. Ну рассказывай, как жизнь, что новенького. Дирижер новый приходил?

– Приходил.

– И как?

– Нормально.

– Что-то немногословно.

– Андрюш, я устала, меня с самого утра сегодня дома не было. А Горгадзе мы только первый раз видели. Дирижер как дирижер, в отличие от Крета, матом не кроет, и то славно.

– А тот парень, который его… – Андрей сделал выразительный жест. – С ним что? Сидит?

– Сидит.

– Не повезло ему.

– Не повезло. Давай мы что-нибудь другое обсудим.

– Давай. Например, я снова могу спросить, где ты сегодня была.

– Можешь.

– И ты, конечно, мне не ответишь.

– Ты весьма догадлив.

Андрей засмеялся:

– Алька, ты никогда не изменишься. В тебе нет ни грамма великодушия. Ну скажи, зачем я сюда пришел?

– Не знаю. Наверное, чаю попить.

– Дура!

Андрей уронил руки на колени, опустил голову. В другой раз Алька, наверное, пожалела бы его – в самом деле, бегает за ней парень, совсем разум потерял. И хороший ведь, не кобель, как Копчевский или Чегодаев. Но сейчас Альку почему-то охватила злость. «Меня небось никто не жалеет», – с ожесточением подумала она, демонстративно составила пустые чашки на поднос и отправилась на кухню. Когда она вернулась, Андрей уже был прежний, веселый, добродушный и спокойный.

– Обиделась? – Он попытался заглянуть Альке в глаза.

– За дуру? Ничуть.

– Ну и молодец. Ты же знаешь, мне ничего не нужно.

– Я знаю, Андрюш.

– Просто мне нравится сюда приходить. Тебе ведь не жалко?

– Не жалко. Приходи на здоровье.

Алька вдруг почувствовала, что неимоверно устала. От всего: от враждебной вечерней тишины за стеной, от постоянного напряжения во время игры, от косых, неодобрительных Иркиных взглядов, от необходимости радостно улыбаться Ваське Чегодаеву, Алику, Славке и даже Ленке, когда совсем не хочется. А чего хочется? Разреветься на Андрюшкиной надежной груди, собрать шмотки, уехать с ним в его однокомнатную квартиру, стать если не любящей, то хотя бы любимой, носимой на руках женщиной? Нет, это минутная слабость, она потом себе не простит, всю жизнь будет жалеть, что у нее не хватило последней капельки мужества. Нельзя расслабляться, она сама заварила эту чудовищную кашу, по ее вине в тюрьме ни в чем не виновный человек. Значит, надо идти до конца, выдержать, не распускать сопли. Эх, черт, если бы можно было поговорить с Валеркой, сказать, что она верит ему и сделает все возможное…

Внезапно кровь прилила к лицу. А почему она не может с ним поговорить? Очень даже может! Хоть завтра или в крайнем случае послезавтра.

Андрей изумленно смотрел на ее торжествующее лицо.

– Ты что? – окликнул он тихонько. – У тебя такой вид, будто ты чемодан баксов нашла.

– Пока не нашла, – серьезно сказала Алька. – Но, кажется, знаю, на какой дороге он лежит.

После репетиции решили остаться – сегодня было девять дней со смерти Павла Тимофеевича. Молодежь сгоняла в магазин за продуктами и выпивкой, женщины наскоро накрыли на стол. Кто-то, едва помянув дирижера, вскоре исчез, большинство посидели час и разошлись. Остались лишь «старички» и несколько человек из струнной группы, торопиться которым, по-видимому, было некуда. Сухаревская и Чегодаев, сидя в углу стола, обсуждали недавнюю репетицию, на которой Горгадзе продолжал давить струнников, и особенно первые скрипки.

– Яркости ему не хватает! – тихо возмущалась Ира. – И что мы можем, я тебя спрашиваю, если даже у меня Вильом, а у остальных в лучшем случае «немцы», а в худшем – современные инструменты. Итальянских скрипок в группе – одна-две и обчелся. Зажрался он там, в своей Франции, проблем наших знать не хочет.