– Рулевых – это безусловно. С одним уже разобрались, как видите, про остальных думать надо. Кто-то, наверное, сгодится и в нынешнем качестве, кого-то в кочегары можно перевести или просто на берег списать, но это все организационные моменты. Насчет курса – разве есть у вас сомнения, что он ведет явно не туда? Вслух только что сказали, а с какого момента увидели, догадались?

– Честно сказать, года с двадцать пятого, двадцать шестого. Когда НЭП начали сворачивать, а ГПУ – силу набирать, уже без Дзержинского. При том несколько иначе работали…

Шульгин не стал возражать, высказывая свое личное мнение по поводу этой фигуры. В чем-то Буданцев прав, Дзержинский, при всех его особенностях характера, был все-таки умным человеком и прагматиком, что и подтвердил на постах, не связанных с политическим сыском.

– Что ж, двенадцать лет – достаточный срок. Не сгоряча высказались, под влиянием личной обиды. Ну, я чуть раньше задумываться стал. Сразу после Кронштадтского восстания.

– Мятежа, – с легкой улыбочкой поправил Буданцев.

– Конечно, конечно. «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае он называется иначе». И все же…

Сыщик, слегка нервничая, разлил по рюмкам остатки. Разумеется, понимал, что сейчас он снова переходит в иное качество. Думает наверняка примерно так, как Шестаков на Ленинградском шоссе, когда первый раз снялась шульгинская матрица и он собственным разумом осознал истинный смысл происходящего. Мол, до этого его хоть и арестовывали, но как бы по ошибке, а вот сейчас он превратился в настоящего врага, и не будет ему утешением перед расстрелом хотя бы чувство собственной невиновности.

Какое уж тут можно найти утешение, когда в затылок упирается ствол «нагана», Сашка не очень представлял. Скорее наоборот, умирать, зная, что зря, – куда противнее, чем по делу.

Буданцев, согласившись разговаривать с наркомом всерьез, автоматически превращается во врага народа, по нынешней терминологии. До данного момента все, что он делал, оставалось в рамках системы. Даже из внутренней тюрьмы он не убегал, его оттуда ответственный товарищ вывел. А вот сейчас…

Понимать-то он это понимал, но принимать не собирался.

– Я, Григорий Петрович, человек принципиально беспартийный. Не вступал и впредь не собираюсь. Идеи – это другое, идейно я и сам с училищных времен за справедливость, равенство, братство и тэдэ. Вот организационные вопросы меня не устраивают. Демократический централизм, партсобрания и тому подобное, включая «диктатуру пролетариата». Глупая формула, да и практически бессмысленная. Пролетариат – это что? С римских времен самая никчемная часть населения, не способная себе и на хлеб заработать, не говоря о чем-то прочем. И вот этот плебс должен безраздельно властвовать над всеми порядочными людьми?

– Как будто вы хоть каким-то образом от этого избавлены! Все равно тем же уложениям подчиняетесь. Вот если б могли взять и сказать вслух – «это решения вашей партии, а я подчиняюсь только внутренним милицейским инструкциям и УПК», вот тогда ваша позиция имела бы смысл.

Буданцев опять рассмеялся, уже невесело.

– Фантазер вы, Григорий Петрович. Сами-то…

– Так я и не спорю. Бачили очи, що купували… Идея, по первоначальному, дооктябрьскому замыслу, казалась вполне достойной и здравой, хотя кое-что и тогда душу царапало. Например, мне, как инженеру, всегда казалось странным, с чего бы, если разогнать квалифицированных управленцев, а на их место поставить слесарей и смазчиков, производительность труда возрастет многократно и «общественные богатства польются полным потоком». Как будто я этих «пролетариев» в деле не видел…