– Раненых перевязали, сам видел, – ответил Ненадо, – про остальное не интересовался. Тут в эшелоне свое, бурское начальство есть.

– Ладно, до разъезда потерпят. А потом, поручик, переведи пленных в наши вагоны…

– Будет сделано, Михаил Федорович. Я, если хотите знать, полностью с вами согласен в данном вопросе, – без должного почтения глядя на Басманова, ответил Оноли.

– Вот ты знаешь, Валерьян, я с тех пор, как в пятнадцатом году начали таких фендриков,[6] как ты, в нормальные части присылать, так и понял, что война проиграна. Уловил ход моей мысли?

– Так точно, ваше высокоблагородие. А кто же мешал вам, кадровым, без нашего участия войну проиграть? Дешевле бы обошлось.

Подобным образом Басманов позволял пикироваться с собой только кавалерам «Царьградского креста». Да и то с глазу на глаз. В служебной обстановке спрашивал пожестче, чем с других.

Вернулся Сугорин от Крюгера, и Михаил рассказал ему все, что сам услышал от Шульгина с Кирсановым и успел обдумать.

– Вы меня продолжаете удивлять, – со странной интонацией сказал полковник. – Теперь у вас «Война миров» Уэллса намечается. На Англо-бурскую сагитировали, я согласился. Но о другом мы не договаривались.

– А я на что договаривался? Сдается мне, Валерий Евгеньевич, все степени вашей свободы были исчерпаны в восемьсот девяностом году? Когда вас в кадетский корпус родители отдали?

– В девяносто первом. В Первый Киевский.

– Извините, на год ошибся. Но каштаны на бульварах также цвели. Вот на этом и все. Меня – в девятьсот шестом. Во Второй Петербургский имени Александра Третьего. С тех пор возможности выбора жизненного пути у нас с вами были достаточно ограничены. Не так?

– Не совсем ограничены… – Сугорин помолчал. – Но в общем вы правы. Вы можете сейчас вернуть меня на мою дачу в Одессе?

– Если вы этого действительно хотите – могу. Не прямо сейчас, но в ближайшие сутки сделаем. С положенным выходным пособием. До следующей мировой войны доживете безбедно. Море шумит, виноградные листья на веранду падают…

– Не будьте столь язвительным, – вскинул подбородок полковник. – Ваши манеры иногда… раздражают. И при этом…

– Да вот ведь в чем штука, получается, что и не хочу я возвращаться, – немного подумав, ответил Сугорин. – Интересно мне… Я не так давно в своей постели помереть собирался, раз на фронтах не пришлось, а после того, как вы меня своим магнитным браслетиком подлечили, – удивительная, слов нет, штучка, – так чего же и еще не повоевать?

Басманов как-то совсем забыл за повседневными служебными заботами, что после суточного курса лечения гомеостатом полковник превратился в абсолютно здорового человека, каких в девятнадцатом веке, считай, и не было. У кого скрытый туберкулез, у кого злокачественные глисты или просто общая анемия и дисбактериоз.

До полного омоложения дело не дошло, браслет он у полковника утром отобрал, но Сугорин теперь, не совсем это понимая (процесс подстройки психики к исправленной соматике занимает не один день), возвращался к уровню самоощущения тридцатипятилетнего примерно человека. И силы в нем бурлили, вроде как у всем известного Гиляровского, в шестьдесят лет вязавшего узлом железную кочергу. Или у министра царского двора графа Фредерикса, в восемьдесят сутками не слезавшего с седла на красносельских маневрах.

– Ну так и повоюем, – улыбнулся Михаил. – И жить – умирать и не жить – умирать. Да и вообще, как бы ни сложилось, много новых вариантов получается. Я вот подумал, вдруг правда мы с англичанами сможем о чем-то более интересном, чем текущая война, договориться?