Я протянул свою руку, и она тотчас же почувствовала теплое и несколько властное пожатие. В этот момент комната осветилась: квартирная хозяйка вошла, неся, как она говорила, «свою лучшую лампу», и поставила ее на стол. Я думаю, при виде меня она воскликнула от удивления, быть может, даже сказала что-нибудь, – но я не слыхал и не обращал внимания, так как был поражен и очарован наружностью человека, чья сильная тонкая рука все еще держала мою. Я сам довольно высокого роста, но он был на полголовы, если не более, выше, и, когда я смотрел прямо на него, я думал, что мне никогда не приходилось видеть столько красоты и ума, соединенных в одном человеческом существе! Прекрасной формы голова указывала на силу и ум и благородно держалась на плечах, достойных Геркулеса. Лицо его имело форму безупречного овала и было довольно бледным, что придавало почти огненный блеск его темным глазам, имевшим удивительно обаятельный взгляд, в котором соединялись одновременно веселье и страдание. Самой замечательной чертой его лица был рот: несмотря на безупречно красивый изгиб, он был тверд и решителен и не слишком мал. Я заметил, что в спокойном состоянии он отражал горечь, презрение и даже жестокость. Но когда улыбка озаряла его, он выражал – или даже казалось, что выражал – нечто более утонченное, чем страсть, и с быстротой молнии у меня мелькнула мысль, чем могло быть это мистическое необъяснимое нечто. При одном взгляде я заметил эти главные подробности в пленительной наружности моего нового знакомого и, когда он выпустил мою руку, почувствовал, словно знал его всю жизнь! И теперь, лицом к лицу с ним, при свете лампы, я вспомнил об окружавшей меня обстановке: холодная, плохо освещенная комната с низким потолком, черная сажа на полу, мое потертое платье и жалкий вид в сравнении с царственно державшимся человеком, явно обладавшим несметными богатствами. Его длинное пальто было подбито и оторочено великолепными русскими соболями; он расстегнул его и швырнул небрежно, смотря на меня и улыбаясь.

– Я знаю, что пришел не вовремя! – сказал он. – Со мною так всегда! Это мое особенное несчастье! Воспитанные люди никогда не вторгаются туда, где им не рады, и потому я боюсь, что мои манеры оставляют желать лучшего. Если можете, то простите меня ради этого. – И он вынул адресованное мне письмо, написанное знакомой рукой моего друга Кэррингтона. – И позвольте мне сесть, пока вы будете читать этот документ. – Он придвинул стул и сел.

Я смотрел на его красивое лицо и свободную позу с еще большим восхищением.

– Не нужно мне никакого документа! – сказал я со всей искренностью, какую теперь действительно чувствовал. – Я уже получил письмо от Кэррингтона, где он говорит о вас в самых теплых и признательных выражениях. Но тот факт, что… В самом деле, князь, вы должны извинить меня, если я кажусь сконфуженным или удивленным… Я ожидал встретить совершенного старика…

И я в замешательстве остановился от острого взгляда его блестящих глаз, пристально смотревших на меня.

– В наше время никто не стар, дорогой сэр, – заявил он. – Даже бабушки и дедушки бывают бодрее в пятьдесят лет, чем они были в пятнадцать. Теперь совершенно не говорят о годах в высшем обществе: это неучтиво, даже грубо. То, что непристойно, не упоминается, а годы сделались непристойностью, поэтому о них избегают говорить. Вы говорите, что ожидали увидеть старика? Хорошо, вы не разочарованы, я – стар. В сущности, вы даже не можете себе представить, как я стар!

Я рассмеялся этой нелепости.