Всю жизнь я на войне… Суворовское училище для сироты было благом, потом военно-медицинская, ну и понятно… Заметили меня военные разведчики, и понеслась жизнь – от «точки» до «точки». Денег скопил, квартиру купил, но что мне та квартира, кого я в нее приведу. Так и живу бобылем, только Варя дни мои скрашивает. Ее улыбка, ее глаза, ее голос… Помню, семь лет назад, когда родные у нее погибли, она и руки на себя наложить хотела, да не дал я ей. Она же все для меня, просто смысл жизни.

По-моему, вся подстанция это видит, забиваясь каждый год на тему даты свадьбы. Да какая уж тут свадьба, если я даже признаться боюсь. Смешно – боевой офицер и боится…

Скоро и смене конец. Варя отправится к себе, я к себе отсыпаться, а могли бы… Эх… Вот только ощущение какое-то странное, будто перед тревогой. Кажется, что прямо сейчас зазвенят колокола громкого боя, прозвучит сигнал боевой тревоги и кинемся мы к «вертушке»4. «Чуйка» это называется, и значит она на войне очень многое. Вот и сейчас проснулась, с чего вдруг?

– Все, кто слышит! – вдруг оживает рация, подавая необычный и оттого страшный сигнал. – Все, кто слышит! Массовое ДТП! Ребята, школьный автобус!

Я наступаю ногой на газ, врубая вообще всю иллюминацию. Это не просто вызов, это отчаянный крик о помощи. Школьный автобус, а в нем два-три десятка детей, которым вот прямо сейчас, экстренно нужна помощь, и со всех концов города несутся, как и мы, автомобили скорой, полиции, даже МЧС… Я словно слышу эти сирены спешащих ребят и девчат. Громкий крик о помощи будто стоит над городом, заглушая, кажется, даже десятки сигналов мчащихся машин. Я выжимаю из нашей машины все возможное и невозможное, и спустя совсем короткое время мы уже на месте.

Даже не вспомнив о том, что записан фельдшером, я чувствую себя снова на войне. Выдернуть, рассортировать на экстренных и тех, кто может потерпеть, погладить, успокоить. Перепуганные, плачущие, стонущие дети. И я падаю на колени, ощущая себя в бою, ведь мы действительно сейчас в бою – в бою за детскую жизнь. Налево тех, кого в первую очередь, направо – тех, кто может немного подождать. Суровая военная сортировка раненых выглядит обычной, если не вспоминать, что это дети.

– Варя, помоги, остановка, – выкрикиваю я, и Варя опускается на колени около меня.

Мы работаем рядом, а Наташа дрожащими руками набирает шприц… А ведь пациентов не один-два – их десятки, и то, что для меня привычно, для девчонок моих – жуткий стресс. Ничего, мои хорошие, после поплачем, сейчас у нас работа, а потом я вас отпою да отогрею. Вот спасем всех, и будет нам…

– Стабилизация, – кидает Варя, а я киваю, молча переходя к следующему. Сейчас она командир, она знает лучше.

Со скрипом тормозов подъезжают другие машины, и прямо с колес доктора бросаются в бой. Сейчас неважно – «спецы», «психи», «родовспоможение» – работают все. Десятки врачей зубами держат детей на этом свете, дерутся за их жизни, и Смерть отступает. Страшная старуха с косой делает шаг назад, потому что погибших сегодня не будет. Мы победим, обязательно!

– Не стабилизируется, – сквозь зубы выплевывает Варя, на что я мягко отодвигаю ее, беря ребенка в свои руки. – Ого, – замечает она.

– Ну, научился, – шучу я. А ситуация грозная, просто очень.

– Что у вас? – «спецы» пожаловали.

– Похоже, внутреннее, – сообщаю я Палычу, их старшему. – «Хоть как» я сделал, но тут нужно экстренно.

– Понял, – кивает один из немногих знающих о том, что я врач. – Давай, забираем.

Уезжает машина «спецов», на их место сразу же становится другая. Сирены сливаются в сплошную какофонию, но мы боремся, деремся за каждую жизнь так, как будто это наш собственный ребенок.