Переходность – понятие условное. В основе своей оно означает просто ход истории, органичное развитие общества. Поэтому вопрос, включать ли в «переходный период» царствование Алексея Михайловича, как думали в XVIII–XIX вв., не ведая о реформах Федора Алексеевича, или начинать «переход» с воцарения последнего – риторический. Нас устраивает последнее, поскольку Андрей Иванович Лызлов вышел на сцену после воцарения царя-реформатора Федора Алексеевича в 1676 г.

Заблуждение относительно уровня исторического самосознания дворянства в период преобразований, начало которого справедливо отнесено С.М. Соловьевым к царствованию Федора Алексеевича, в немалой степени объясняется удивительно быстрым ростом общего уровня грамотности и образованности россиян в последней трети «бунташного» XVII в. Стремительность перемен в культуре России делает большинство сравнительных суждений ложными, поскольку сопоставлению подвергались хронологически не весьма удаленные, но качественно уже несравнимые явления.

Приблизительная (оперирующая недостаточным числом данных для формализации) статистика дает, например, по московской Мещанской слободе тройное увеличение темпа роста грамотности за последнюю четверть XVII в.: если в 1670‑х гг. умело писать до 36 % посадских людей, то в 1680‑х уже 40 %, а в 1690‑х – до 52 %. Конечно, в точности методики подсчетов по собственноручным подписям на приговорах мирских сходов можно усомниться, а Мещанскую слободу посчитать исключением; однако же и в Соликамске в 1680–90‑е гг. среди посадских было до 49 % грамотных[30]. Внимание привлекают не столько сами цифры, для всей Европы XVII в. высокие, а тенденция стремительного роста грамотности россиян, которая прослеживается по самым разнообразным источникам.

В среднем по России конца XVII в. грамотность белого духовенства оценивается в 100 %, черного – в 75 %, купечества – в 96 %, дворянства – около 50 %, посадских – 40 %, а крестьянства (без учета крупных региональных различий) – примерно 15 %[31]. Это соотношение соответствует профессиональным интересам и образовательной активности названных социальных групп[32]. Если белое духовенство более прилежало к чтению служебной литературы, то купечество усердно вбивало в своих отпрысков математику и живые иноземные языки, а монашество поставляло практически весь контингент общественных преподавателей «свободных мудростей» и профессиональных литераторов, владевших классическими языками, греческим и латынью[33].

Ученых, следующих мифу о «темной и непросвещенной Московии» перед Петром, могли бы насторожить некоторые замечания коллег, безусловно заслуживающих доверия. Так, известный точностью высказываний Н.В. Устюгов заметил, что «в первой половине XVII в. встречаются неграмотные воеводы. Дворяне, посылаемые для выполнения правительственных поручений, были либо неграмотными, либо малограмотными, и потому ездили с подьячими … Во второй половине XVII в. неграмотных или малограмотных воевод не встречается»[34] (выделено мной. – А. Б.).

Однако среди историков более популярно голословное утверждение Г.К. Котошихина, что даже «многие» бояре «грамоте не ученые и не студерованные», в Думе сидят «брады свои уставя, ничего не отвещают»[35]. Воспоминания беглого подьячего, записанные во второй половине 1660‑х гг. в Швеции, относятся к 1645–1664 гг. Чтобы проверить их, достаточно было бы взять в руки многократно изданное Соборное уложение 1649 г., под которым из 29 бояр не смогли собственноручно расписаться двое.